Последний снег - Джексон Стина

— Я видела Видара утром, — сказала она. — Судя по всему, он направлялся к болоту. И очень спешил.

— А во сколько, не помните?

— Очень рано. Точно сказать не могу. Солнце еще толком не встало.

По ее мутному взгляду было понятно, что вряд ли она много увидела.

Серудия протянула руку к Лив, пальцы у нее были не удивление цепкие.

— Ты зайди, погрейся. На улице так холодно.

Скоро Лив уже сидела за кухонным столом и смотрела в окно. На другом берегу озера горели окна фермы Мудигов. Казалось, если напрячься, можно услышать голоса.

Старуха угостила ее кофе, выставив к нему сыр, варенье из морошки и печенье трех сортов.

— Ну зачем вы так утруждаетесь, — смутилась Лив.

— Гостям только самое лучшее. Не каждый день ко мне дочь Видара заходит.

Она явно была рада видеть Лив. Пялилась на нее во все глаза, словно не могла поверить, что та действительно сидит у нее на кухне.

— Простите, я не могу задерживаться. Мне нужно искать отца.

— Видар был тут позавчера, — неожиданно сообщила Серудия.

— Позавчера? У вас?

Лив оглянулась по сторонам, словно Видар притаился где-то в пыльном углу. Старуха покраснела, как школьница, и принялась теребить жидкую седую косу на плече.

— Он заходил посмотреть мою печь. Всю зиму барахлила, а твой отец одним мигом все наладил. На все руки мастер, всегда таким был.

— Он не говорил, что заходил к вам.

— Да если б не Видар, мой дом давно бы уже развалился. И денег за работу он никогда не брал, хоть я столько раз предлагала.

Сыр застрял у Лив в горле при этой новости. В свете лампы было видно, что глаза старухи словно пеленой затянуты. Глаукома? Скорее всего, она просто видит то, что хотела бы видеть. Не может быть, что б отец помогал ей с домом и не брал за это денег. Времена, когда люди просто так помогали друг другу, давно прошли.

— А вы уверены, что видели его утром?

Серудия повернулась к окну, за которым в темноте поблескивало озеро.

— Он тут утром пробегал… Едва светало, но Видара я ни с кем не спутаю.

Лив ушам своим поверить не могла.

— Я уже лет десять не видела, чтобы он бегал.

— А сегодня бегал. Он бежал так, словно за ним волки гнались.

Стоило Лиаму погрузиться в сон, как начался кошмар. Он снова и снова слышал звук выстрела. И знал, что в темноте ему не скрыться — настигнет пуля. Он бежал среди деревьев, еловые лапы хлестали по лицу, оставляя кровавые царапины. Он не знал, где кончается лес и где начинается небо. Со всех сторон сразу доносился кашель Габриэля. Брат бегает кругами, догадался Лиам. И когда снова раздался выстрел, он испытал облегчение. Все кончилось. Можно проснуться.

Отец всегда стравливал их — с малых лет. По утрам отец страдал похмельем и был относительно добр. Иногда он подзывал детей к себе. Лиама он просил пошире открыть окно, даже зимой. Снег задувал в окно и сыпался на кактусы из аризонской пустыни, раздобытые где-то матерью. Ощущение было, что сидишь в сугробе без теплой одежды. Когда они с Габриэлем начинали стучать зубами от холода, отец приказывал:

— Идите-ка сюда, будете мне жар сбивать.

Им приходилось лежать рядом с отцом на диване, пока он курил сигареты, распространяя сивушный запах. Подмышки у него воняли, но Лиаму все равно нравилось лежать рядом с ним. Быть так близко к отцу казалось и опасно, и увлекательно. Словно на охоте, когда лежишь в укрытии и видишь, как рядом проходит вепрь, готовый в любой момент броситься на тебя.

Габриэлю поручалась зажигалка. Прикрыв рукой пламя, брат подносил ее к сигарете, зажатой в губах отца. Лиам отвечал за пепельницу. Ему нужно было удерживать ее на своей худой мальчишеской груди между ребрами, и при каждом дуновении ветра в открытое окно пепел летел ему в глаза.

Отец никогда их не обнимал. Но случалось, что терся своими небритыми щеками, обдирая нежную кожу.

— Мне повезло, что вас двое, — говорил он. — Каждый король должен иметь по меньшей мере двух наследников. И я не признаю любимчиков. Когда я умру, вы будете бороться за мой трон. Наследство достанется сильнейшему.

Габриэль и Лиам переглянулись через волосатую грудь отца. Уже тогда было ясно, что им суждено соперничать.

С другого берега озера ветер доносил звонкий голос Симона, зовущего деда. Лес тут был гуще, и ей приходилось протискиваться между ветвей. Под ногами блестел лед. В свете фонарика плясали тени. Она позвала отца, и собственный голос показался ей незнакомым.

Воспоминания о другом времени проплывали перед глазами. О том времени, когда она с разбитыми коленками и спутанными волосами искала в лесу укрытия. Видар пытался запугать ее историями про троллей и прочую лесную нечисть, чтобы удержать дома, но дома было еще хуже.

Внезапно ее плеча коснулась чья-то рука, и она от страха выронила фонарь, отчего тот сразу погас. Рефлекторно обернулась. На тропинке перед ней возвышался крупный мужчина. От одежды шел сильный запашок. Лив нагнулась за фонарем и, нажав на кнопку, направила свет в лицо мужику.

— Карл-Эрик! Ты меня до смерти напугал!

Он прикрыл глаза рукой. Из-под руки были видны глубокие морщины и длинная, по грудь борода.

— Чего орешь на весь лес? Можно подумать, деревня горит.

— Мы отца ищем. Его нет с утра.

— Вот тебе на… Видар не из тех, кто может в нашем лесу заблудиться.

Карл-Эрик Брэнстрем был деревенским бобылем. Моложе Видара, но все равно старый. Они состояли в кровном родстве, о чем, впрочем, Видар предпочитал не вспоминать. О Карле-Эрике отец всегда отзывался как о неудачнике и пьянчуге, которого в приличный дом и на порог не пустят. Но Лив в детстве обожала этого человека. Ее не смущал вечный запах перегара и то, как он фальшивил, распевая любовные песни. Карл-Эрик был чувствительным и легко ударялся в слезы, за что Видар его презирал. «От таких надо держаться подальше, — говорил он. — Эта слабость заразна».

Слабый или нет, сейчас Лив была рада ему.

— Ты случайно его не видел? — спросила она.

— В последний раз я его видел за рулем, а ты сидела рядом, как обычно.

Лив опустила фонарь, чтобы свет не резал глаза. Карл-Эрик, посмотрев на нее, удивленно присвистнул.

— Ты так похожа на свою мать… Еще немного, и решил бы, что передо мной приведение.

Это ее удивило. В деревне мало кто помнил Кристину. Только отец. А ей он рассказывал о матери, чтобы лишний раз попрекнуть.

Снова раздался голос Симона — на этот раз он звал ее. Сквозь еловую толщу было видно, как вдали слабо мерцает фонарик.

— Мне надо идти. А то Симон решит, что я тоже заблудилась. Скажи, если что-то разузнаешь.

Карл-Эрик блеснул зубами.

— В твоих интересах, девочка, чтобы он не возвращался.

ОКТЯБРЬ 2000 ГОДА

Отец исчезает в сумерках с ружьем через плечо. Лив смотрит в окно, как он уходит. В стекле она видит свое отражение. Плечи расправляются, теперь ей легче дышать.

Она не включает свет. В полумраке горит огонек сигареты. Прикуривает новую от старой. Подумывает включить музыку и танцевать. А можно позвонить кому-нибудь и пригласить в гости. Воспользоваться свободой. Но она никому не звонит, потому что звонить ей некому. Сидит одна в темноте.

Под утро она начинает мерить шагами скрипучий пол. Взгляд то и дело обращается к темному окну, но опять она видит только свое отражение; в глазах — страх и тревога.

Она зажигает свечку, ставит на подоконник. Пламя дрожит от ее дыхания. Что, если отец не вернется? От сигаретного дыма в комнате кружится голова. Ей больше не хочется танцевать, от ощущения свободы и следа не осталось.

Дом сотрясает ветер. Она лежит в кровати и прислушивается. Ей кажется, что отец поднимается под лестнице, но хлопка двери не было.

Глаз она так и не сомкнула. Пьет кофе, дышит на окно и выводит узоры на запотевшем стекле. На улице холодно, деревья покрыты инеем. В такой холод долго не протянешь. Мысль кажется безумной, но она думает, что же теперь делать. Как что — собирать чемодан. Только летние вещи. Там, куда она поедет, зимы никогда не бывает. Ощущение свободы возвращается. Она включает музыку на полную громкость, даже стены вибрируют.