Взломщик устриц - Дюран Жаки

Один из апачей решается:

— Может, угостим их твоей стряпней?

Он подходит к брюнетке, та танцует одна. Она удивлена, как если бы подошел медведь и протянул ей горшочек меда. Пробует и улыбается. И вот мы, щедрые металлурги, стоим в окружении смеющихся ребят. Битва стенка на стенку откладывается до следующего раза. Мы скачем под «Smoke on the Water» [65] группы Deep Purple, пляшем под «Stairway to Heaven» [66] Led Zeppelin, танцуем медляк под «Hotel California» [67] Eagles.

Я сижу на ступеньках рядом с одним из наших, настоящим медведем, он рассказывает мне о своих первых любовных страданиях, не переставая пить густой, как заварной крем, пастис. Забивает косяк, бумага отсырела, он с трудом делает затяжку. Он бубнит, что «я ничего так», несмотря на то что в цеху самый тупенький. Городские часы отбивают одиннадцать ударов. Я говорю себе, что через час буду уже в постели, что к тому времени я выпью три пива и совершенно оглохну от грохочущей музыки. Я думаю только о паштете в духовке. Прежде чем лечь спать, схожу, пожалуй, на кухню, попробую.

У меня перед глазами появляется грива волос, потом изумрудные смеющиеся глаза. Ее зовут Корин. Она сестра медведя и ласково гладит по голове своего свернувшегося калачиком уснувшего брата. Говорит, что брат обо мне рассказывал, а еще о моих сочинениях и шоколадных трюфелях, которые все едят на математике. Я краснею. Стинг поет «I’ll send an SOS to the world» [68]. Она тянет меня танцевать. Я бормочу, что не умею. Когда она говорит: «Ничего, я тебя научу», это звучит как обещание чего-то большего. Мне семнадцать, но это не важно — я встретил «женщину своей мечты».

Я смотрю на городские часы. До полуночи двадцать минут. Мы сидим под козырьком здания рынка. Она не то чтобы взяла меня за руку. Мы просто переплели пальцы. Я боюсь двинуться. Сердце вот-вот выскочит из груди. Я знаю, что она знает, что для меня это первый раз. Она убирает лезущую в глаза челку, пододвигается. Я еще никогда ни с кем не целовался. Первой целует она. Ее губы сладкие, как мои пончики. Я парю над колокольней. Боюсь снова открыть глаза. Бьет полночь. Она резко разгоняет свой мопед, чтобы его завести, шум мотора заглушает ее слова:

— Завтра в три на берегу реки.

Когда я вхожу на кухню, отец чистит плиту. Он показывает мне на проведенную мелом линию на полу:

— Закрой глаза и иди по ней до самой стены.

Я иду с прилежностью акробата, ни разу не оступившись. Отец меня останавливает:

— Хватит, ты не пьяный.

Корин не нравится, что по субботам я готовлю и хожу в кафе с приятелями из лицея. Она уже не выносит бесконечные разговоры на потертых кожаных диванах о мотоциклах, Вильгельме Райхе [69] и Фрэнке Заппа [70]. Она сжимает мою ладонь под столом, как бы говоря «пошли отсюда». Ребята подмигивают мне, когда мы уходим. Я сажусь на велосипед и держусь за плечо Корин, чтобы поспевать за ее мопедом. Она живет на вилле в зажиточном районе. Я отказываюсь заходить через дверь, чтобы попасть к ней в комнату. Не то чтобы ее родители выставили бы меня за дверь, обнаружив в кровати со своей дочерью. Они, кстати, очень деликатные люди. Нет, мне нравится играть в бездомного кота, подтягиваться на балке, забираться на крышу и пролезать в окно. Над кроватью — уже знакомая до мелочей фотография Дэвида Гамильтона [71]. Корин такая же, как запах лаванды, идущий от ее одеяла, — она внушает доверие, обволакивает. Ее дом пахнет спокойствием. Для меня это новый запах. Дома папа, Николь и Люсьен предпочитают запахи кухни, табака и пастиса.

Корин перегибается через меня и берет будильник. Бурчит, потому что я вернусь домой в пять утра. По выходным она повторяет мне, что мы можем поспать у нее дома, сделать домашнее задание и что ее родители с удовольствием вместе с нами позавтракают. Но я не представляю, как оставить тебя в воскресенье один на один с тиканьем часов на пропахшей спиртом кухне. В густой тяжелой тишине, где слышится лишь шум работающего холодильника.

Этим вечером Корин в наше обычное кафе «Балто» не пришла. Я позвонил ей домой, но никто не поднял трубку. На прошлой неделе мы поссорились, потому что она сказала, что от моих волос пахнет картошкой фри. Я ответил, что не вижу в этом ничего постыдного, так как запах масла для фритюра ничем не хуже запаха машинного масла. Она стала утверждать, что я слишком чувствительный, а она хотела как лучше. Корин поцеловала меня и уверила, что будет любить, даже если от меня будет пахнуть кошачьей мочой. Но мои мысли уже было не остановить. Когда говорят о запахе от моих волос, то как будто унижают. А я гордился тем, что являюсь сыном рабочего, который обожает свое дело и занимается готовкой, когда я читаю ему статьи из Всемирной энциклопедии. Мне ужасно нравилось, когда вы с Люлю готовили слоеные пироги. Я восхищался твоей ловкостью, когда ты потрошил и зашивал курицу. Как объяснить это девочке из богатого района? Для нее потрошить курицу — это просто засовывать пальцы птице в одно место. Как рассказать ей о том, что ты делал для меня самые прекрасные натюрморты из гребешков и внутренностей петуха с лесными грибами? Как описать счастье, которое испытываешь, когда каждую весну ешь обжаренные в масле лягушачьи лапки в чесночном соусе с петрушкой? Как передать ей дивный терпкий лесной запах рагу из зайчатины?

Мне восемнадцать лет, и в моей чудесной любви что-то пошло не так. Так что я сажусь на «Хонду XT 500» и еду в Дижон. По шлему хлещет дождь, я вымок до нитки и грею ноги о мотор. Желтый свет фары освещает дорожный указатель — до Дижона тридцать километров. Дижон. Я знаю, что там мама, что у нее новая жизнь. Я часто представлял себе, как сяду на мотоцикл и поеду к ней. Сегодня это свершилось. Я наконец готов признаться себе в том, как мне ее не хватает.

Я газую на повороте. Еду на автомате, потому что в голове лишь пары пива «Пикон», не знаю, сколько я его выпил в «Балто».

Я «одолжил» мотоцикл у приятеля из класса, у меня нет прав, но зато достаточно алкоголя в крови, чтобы почти уснуть за рулем. В ночи я вижу огоньки на машине дальнобойщика, который припарковался у шоссе. Я тоже останавливаюсь на ярко освещенной парковке. Немец-дальнобойщик опускает шторку у себя в кабине. Выключает свет. У меня под ногами скрипит мокрый гравий. Мне холодно.

Я вхожу в придорожное кафе. Мне едва хватает медяков, чтобы расплатиться за большой кофе. Мне не кажется, что я протрезвел. На прилавке куча грязной посуды. Хозяин витает в облаках, больше никого нет. Он пробивает мой заказ. Я пытаюсь смотреть документальный фильм о животных, который идет по подвешенному в углу за барной стойкой телевизору. Я уже знаю, что до Дижона не доеду.

Я поднимаю воротник твоей старой меховой куртки, которую я теперь ношу вместо своей. Вытираю платком намокшее седло и сажусь на мотоцикл, дав пару раз по газам, чтобы завестись. Когда я поднимаю голову, то меня ослепляет свет фонаря. Передо мной стоят двое полицейских. Они не кажутся злыми, просто устали патрулировать под дождем. Мне никогда не везло с легавыми. У меня с собой нет документов на мотоцикл, прав нет, страховки нет, мотоцикл не мой. Паспорта тоже нет. Я сажусь к ним в машину. Я предпочитаю сделать первый шаг:

— Да, я выпил, но немного.

Но достаточно, чтобы алкометр показал наличие алкоголя.

В участке пахнет копиркой, с помощью которой печатают второй экземпляр штрафов. Прежде чем сесть за пишущую машинку, один из полицейских замечает, что я, может, и совершеннолетний, но ума у меня как у восьмилетки. Я начинаю рыдать, когда он требует у меня телефон отца. Я говорю, что ты воспитываешь меня один, что у тебя и без этого полно хлопот. Полицейский покачивается на стуле: