Римский сад - Латтанци Антонелла

— Что муж говорит о ребенке? Франческа перевела взгляд на живот гостьи.

Микела прикрыла его руками, словно хотела защитить. У нее были красивые ухоженные кисти и идеальные запястья.

— Это девочка, — улыбнулась она, и было видно, что ей не по себе.

Франческа стиснула кулаки. Страдания скрутили кишки, голову, ее белые руки, очень белые, с прорезавшимися голубыми венами — теперь они походят на руки синьоры Колетт, с ужасом подумала Франческа. Я постарела.

— А папа? Что говорит папа? — настаивала она — Папа уже ее любит, — и на этот раз Микела снова невольно улыбнулась.

Любит.

— Что еще вы посадите? — Франческа посмотрела на нее темными глазами.

— Чеснок? — поколебалась Микела.

— Чеснок сеют в декабре.

Для моего мужа мое тело больше не существует. Мы раздеваемся только перед сном или чтобы принять душ, мы проскальзываем под простыни или под струю горячей воды. Его и моя нагота — это просто переход из одного состояния в другое, перед сном, перед выходом на улицу. «Спокойной ночи, любимая», — ион засыпает прежде, чем я успеваю сказать: «Массимо, я…» Но меня больше нет. Я всего лишь функция, вещь, которая кому-то нужна, как половник.

— Что-то еще? — она посмотрела ей в глаза.

— Не знаю… Тыквы?

— С тыквами надо подождать пару недель.

А ты, с вершины своей сказочной жизни, своего идеального мира, своей любви и своего влюбленного мужа, своей работы, которую ты не потеряла, напротив, беременность волшебным образом улучшила твое положение, ты, с вершины своего совершенства, как ты смеешь приходить ко мне домой, чтобы похвастаться своим безмерным счастьем, удачей быть той, кто ты есть? А?

— Еще?

— Я не знаю… Теперь у нас больше информации…

Как ты посмела прийти и сказать мне, что я неудачница? Что ты знаешь о том, какой может стать жизнь, когда каждый день душит тебя? Говори!

Франческа тяжело вздохнула. Микела посмотрела на нее странным взглядом, будто испуганным. Неужели последние слова прозвучали? Неужели она действительно сказала все, что пришло ей в голову? Франческа поискала ответ в глазах Микелы. Но та только сказала, вставая:

— Мы последуем твоему совету, спасибо. Но мне правда пора идти. — Не уходи. Мне больше не с кем поговорить. — Спасибо, Франческа, до скорой встречи.

Неужели она все время думала вслух? Боже, она все это сказала? Она не могла вспомнить. Она никогда ничего не помнила. Умоляю, скажи, я говорила вслух? Но на лице Микелы не было ответа.

Прости, хотела сказать Франческа. Не думай обо мне как о человеке, которого следует избегать. Мне нужен друг, мне ужасно нужен друг. Скажи что-нибудь успокаивающее. Но она боялась, что наговорила вслух всякого, и больше ничего не сумела выдавить.

Гостья встала. Надо ее проводить.

— Не беспокойся, все эти дома одинаковые, — улыбнулась ей Микела — натянуто, — погладила живот и исчезла за дверью.

Франческа снова осталась одна.

И снова упустила возможность найти друга, поговорить, найти кого-то, на кого можно рассчитывать.

«Она сумасшедшая», — перешептывались жильцы.

Они правы?

«Посмотри, как счастливы остальные», — сказал ей дом, когда дверь закрылась и они с Франческой остались одни.

«Я снова буду счастлива, девочки, мы с Массимо будем…»

«Он больше не Массимо, — сказал ей дом. — Вернее, больше не твой Массимо. Он тебе изменяет».

«С женщиной? — спросила она. — Красивой и молодой, в отличие от меня, уродливой и увядшей?»

Она много раз думала об этом. Массимо прятался за работой, а вместо этого нашел другую женщину. Красивую — веселую — счастливую — безмятежную-честную молодую женщину.

«Нет, — ответил дом, и это было решительное “нет”. — Других женщин не существует, Франческа. Это предательство куда глубже».

«Какое предательство?» — спросила она.

«Подумай об этом, Франческа. Если еще не знаешь».

С самого первого дня здесь она зря тратила свою жизнь (как растратила и ее мать? нет, она была счастлива со мной), и, если подумать, сказал ей дом, может, вина тут на самом деле не Массимо, а девочек. Да, это все их вина. Во всем виноваты девочки, они отобрали у нее все, злые эгоистки, очень злые, думали только о себе. Чудовища.

Я сама себя обманула, сказала себе Франческа. Обманула, уничтожила, раздавила.

«Было бы лучше, если бы они вообще не рождались», — заявил дом.

Она представила себе его глаза и посмотрела в них, сказав: «Нет».

Дом ответил: «Ты уверена?»

18

«Ты пропала». Она наконец нашла время принять душ, и в этот момент пришло сообщение от редактора. Застало ее в ванной, голой, словно крючок — червяка. Франческа не отвечала на регулярно приходившие сообщения, а в последние несколько дней на нее обрушился водопад звонков. На них она тоже не ответила.

Работа всегда была для Франчески источником жизни, влекла ее за собой. Да, она всегда рисовала. Всегда писала. Всегда работала. А что сейчас? Даже думать больше сил нет.

Франческа в ужасе посмотрела на телефон. Отвернулась. Оставила его за спиной. Бледная, ступила под душ. Телефон снова ожил. Франческа замерла. Если она и на этот раз не ответит, ей конец. Она стояла неподвижно, ожидая, когда телефон перестанет звонить. Он перестал.

Франческа провела рукой по лбу, по глазам.

И почувствовала какое-то безумное облегчение. Все кончено, наконец-то.

Но телефон тут же зазвонил снова. Франческа повернулась, собираясь заставить его замолчать, и он стих, а потом зазвонил прямо у нее в руке, и, сама не понимая как, она ответила.

— Привет, Франческа, — голос редактора был серьезным, Франческа такого никогда от Евы слышала. — Почему не отвечала мне, все в порядке?

Франческа закрыла глаза.

— Привет, дорогая! — она ответила так радостно, как только могла. Ноги подкосились, она сидела голая на полу ванной. — Мне так жаль, ты права, — сказала она со смехом, разум затягивало в какую-то пучину. И прежде чем редактор смогла вставить слово, продолжила: — Я была очень занята переездом, девочками и работой над книгой. Прежде всего — книгой.

Голос Франчески излучал радость, а желудок сжался, засасывая ее в выгребную яму. На другом конце трубки тишина, потом неуверенное:

— Отдел маркетинга попросил меня показать книгу представителям торговой сети. Отложим выход?

— Нет! — Франческа перебила ее, едва не крикнув: «Все в порядке».

— Книга продвигается? Уверена?

Сердце колотилось, живот скрутило. В голове звенело: у тебя никогда не получится. Ее затошнило. Она свернулась клубочком, бледная, с отчаянием в глазах. Но радостно прощебетала в ответ:

— Все почти готово. Поверь мне.

— Франческа, если ты не пришлешь мне хоть что-нибудь, мы все потеряем, — сказала редактор.

— Не волнуйся, я очень скоро пришлю все! — повторила она, положила трубку и обхватила голову руками. Она ничего не нарисовала.

Что от нее останется, если огонь творчества так и не вернется, не придаст смысла ее жизни? Она исчезнет, затеряется между горой детского питания для Эммы, стиркой и новыми кроссовками для Анджелы. И никто ее не найдет, никогда.

Она вошла в спальню обнаженной. Огляделась. Эта ужасная комната. Этот ужасный дом. Одним взмахом руки она смела на пол безделушки, фотографии — воспоминания, которые они с Массимо вместе расставляли на деревянном комоде с большим зеркалом, видевшим все.

Хрупкие вещицы разбивались. Ей хотелось растоптать их. Растереть в пыль. Расколотить. И кричать. Но она не могла. Эмма спала. Эмма, слава богу, спала. Эмма. Фотография без рамки свалилась на пол — ни она, ни Массимо никогда не любили рамки. Еще минуту назад она стояла, опираясь на зеркало. Франческа встала на колени, чтобы поднять снимок. Это фото сделал Массимо: Франческа, новорожденная Эмма и маленькая Анджела. Так близко друг к другу. Закутанные в пальто, шарфы, шапки. Улыбаются. Как на любой фотографии любой счастливой семьи. Позади виднеется Эйфелева башня.