Подменыш - Донохью Кит

Я наблюдал за ней издалека уже несколько месяцев, когда она набралась смелости и заговорила со мной во время отчетного зимнего концерта. Мы стояли за кулисами в концертных костюмах и ожидали каждый своего выхода на сцену.

— Где ты научился так играть? — прошептала Салли во время одного тоскливо-медленного менуэта, который исполнял кто-то из младших учеников.

— Здесь. Я имею в виду, у мистера Мартина.

— Ты играешь так, словно ты из какого-то другого мира.

Она улыбнулась, а я вышел на сцену окрыленный, как никогда. Последовали недели и месяцы, в течение которых мы медленно узнавали друг друга. Она бродила по студии, слушая, как я долблю одну и ту же пьесу снова и снова, а мистер Мартин ворчал над ухом: «Адажио, адажио». По субботам мы умудрялись вместе обедать. Поедая бутерброды, завернутые в вощеную бумагу, мы болтали о только что закончившихся уроках. У меня всегда в кармане лежала лишняя пара долларов, гонорар за выступления, поэтому мы могли позволить себе кино или мороженое. Наши разговоры вращались вокруг обычных для пятнадцатилетних подростков тем: школа, друзья, невыносимые родители и, в нашем случае, музыка. Вернее, о музыке говорил один я; композиторы, пластинки, мистер Мартин, сходство джаза и классики, разные мои теории о природе звука. Чаще всего наши беседы превращались в мои монологи. Я не знал, как привлечь ее внимание чем-нибудь, кроме разговора. А она была просто терпеливым человеком.

Как только потеплело, мы включили в маршрут наших прогулок городской парк, куда один я старался не ходить, так как это место напоминало мне лес. Но сейчас цвели нарциссы, и парк выглядел очень романтично. Еще одной приметой весны был включенный фонтан, и мы часами сидели, глядя на его струи.

Я не знал, как сделать то, чего мне так хотелось, как сказать ей об этом, не догадывался даже, какими словами об этом говорить… Салли сама завела разговор.

— Генри, — сказала она, и ее голос вдруг стал на октаву выше. — Генри, мы с тобой постоянно ходим, обедаем вместе, смотрим кино, едим мороженое, пьем лимонад, и так уже три месяца. Все это время я задаю себе вопрос: я тебе нравлюсь?

— Конечно, нравишься.

— А если нравлюсь, почему ты ни разу не попытался взять меня за руку?

Я взял ее за руку и удивился тому, какая потная была у нее ладонь.

— И ты ни разу не попытался меня поцеловать…

Тут я впервые посмотрел ей в глаза. Вид у нее был такой, будто она решала сейчас главные вопросы мироздания. Я совсем не умел целоваться, и потому быстро чмокнул ее куда придется. Как я теперь жалею об этом первом поцелуе… Стоило растянуть мгновение, запомнить его, насладиться им в полной мере, а я… Она провела пальцами по моим волосам, что вызвало во мне какую-то странную реакцию, я повторил ее жест и тоже прикоснулся рукой к ее волосам, но что надо делать дальше, не сообразил. Хорошо, что она предложила пойти на трамвайную остановку, не то мы так и просидели бы еще час-другой, тупо глядя друг на друга. По дороге домой я попытался разобраться в своих чувствах. Когда в своей человеческой жизни я кого-то «любил», это всегда касалось только членов моей семьи, а не посторонних людей. «Любовь» по отношению к близким — это совсем не то, что любовь к женщине. К любви к женщине всегда примешивается желание ею обладать. Я, изнемогая и считая дни, дожидался субботы.

К счастью, она опять сама проявила инициативу. Однажды, когда мы сидели на темном балконе кинотеатра, она взяла мою руку и положила ее себе на грудь, и от моего прикосновения ее тело затрепетало.

Она была из тех, кто предлагал себя без остатка. Ей нравилось покусывать уши, гладить мою ногу. Мы все меньше разговаривали, когда оказывались вместе, я не мог понять, о чем она думает, и думает ли вообще.

Неудивительно, что я по уши влюбился в эту девушку, как бы ее ни звали, и когда однажды она предложила мне сказаться больным и пропустить занятие у мистера Мартина, с радостью согласился.

Мы сели в трамвай и поехали к дому, где жила ее семья, в Саут-Сайде. От остановки нужно было подниматься на холм, и пока мы шли, я ужасно вспотел под жарким солнцем, а Салли, давно привычная к таким прогулкам, шагала чуть впереди и смеялась надо мной, потому что я не мог ее догнать. Ее дом прилепился к самому верху живописной скалы. Она заверила меня, что родители не появятся до завтрашнего утра, они уехали в другой город.

— Ну вот, наконец, мы одни. Хочешь лимонада?

Выглядело это так, будто она была в кухонном фартуке, а я сидел с сигарой в кресле. Она принесла стаканы и села на диван. Я выпил свой одним глотком и перебрался на стул. Мы сидели и чего-то ждали. У меня в голове трещали цикады.

— Почему ты не сядешь рядом со мной, Генри?

Я, словно щенок, высунувший язык и виляющий хвостом, сел рядом. Наши пальцы переплелись. Я улыбался. Она тоже. Долгий поцелуй — интересно, как долго может длиться поцелуй? Моя рука легла на ее голый живот под блузкой, пробудив во мне первобытные инстинкты. Рука двинулась дальше, но тут она схватила меня за запястье:

— Генри, Генри, это уже слишком, — задыхаясь, сказала она и закрылась вздрагивавшими руками.

Я отодвинулся и надулся. Дразнится или капризничает?

Салли разделась так быстро, что я не понял, как это произошло. Она будто нажала на какую-то кнопку, и все исчезло — блузка, лифчик, юбка, носки и трусики. Раздеваясь, она бесстыдно смотрела мне лицо и улыбалась блаженной улыбкой. В ту минуту я в самом деле любил ее. К тому времени я, конечно, уже видел обнаженных женщин на картинах в музее, журналы с Бетти Пейдж [29]и французские открытки, но картинки не дышат, и фотография все же одно, а жизнь другое. Часть меня тянулась к Салли — мне отчаянно хотелось коснуться ее кожи, — но это было так просто, что другая моя часть сопротивлялась. Я шагнул вперед.

— Нет, нет, нет. Стой. Я показала тебе себя. Теперь ты.

Я никогда не раздевался перед кем-то, и мне стало стыдно. Но трудно отказать, когда тебе предлагает это сделать голая девушка, стоящая перед тобой. Я начал раздеваться, а она пристально смотрела на меня. Я уже добрался до трусов, когда мой взгляд упал на маленький треугольник волос на ее лобке, — у меня таких не было. Решив, что это отличительная черта женщин, я спустил трусы, и тут у нее на лице появилось выражение ужаса и разочарования. Она ахнула и прикрыла рукой рот. Я проследил ее взгляд и тоже посмотрел туда, куда смотрела она. На то, что болталось у меня между ног.

— Господи, Генри, — сказала она. — Ты еще маленький мальчик.

Я быстро прикрылся.

— В жизни такого не видела.

Я сердито начал собирать с пола одежду.

— Прости, но ты совсем как мой восьмилетний двоюродный брат, — Салли тоже принялась поднимать с пола свои шмотки. — Генри, не злись.

Но я злился. Не столько на нее, сколько на себя. Как я мог забыть?! Во всем остальном я выглядел как пятнадцатилетний подросток, но пренебрег одной из самых важных частей тела. Пока я униженно одевался, я думал о боли и страданиях последних нескольких лет. О молочных зубах, которые я сам вырывал изо рта, о костях, мышцах и коже, которые вытягивал каждую ночь, чтобы выглядеть соответственно возрасту. И совершенно забыл о половом созревании. Она умоляла меня остаться, извинялась за то, что посмеялась надо мной, в какой-то момент даже сказала, что размер не имеет значения и что это на самом деле очень даже мило, но мне все равно было стыдно. Больше я никогда не разговаривал с ней, только холодно здоровался при встрече. Она исчезла из моей жизни, будто ее украли. Интересно, простила ли она меня и смогла ли забыть тот день?

Несколько недель кропотливой работы над увеличением длины привели к неожиданным результатам. Те грязные вещи, которыми я занимался наедине с самим собой, теперь стало делать намного интереснее, я обнаружил, что представляя себе Салли или какие-нибудь другие возбуждающие вещи, можно приблизить развязку. А думая о неприятном — о лесе, бейсболе или арпеджио, — я мог оттянуть или вообще отказаться от финала. А вот о другом результате даже рассказывать как-то неловко. Возможно, из-за того, что моя кровать была слишком скрипучей, это стало раздражать отца, и однажды ночью он ворвался в мою комнату, поймав меня, так сказать, с поличным, хотя я и был накрыт одеялом. Он закатил глаза.