Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис

Правда, одна парикмахерская по косвенным, скажем так, уликам была прокурору Устюгову знакома. Находилась она на все той же Бахаревской улице в одном доме с магазином, в котором продавали хлеб. Более того, единственное окно парикмахерской и единственное окно магазина располагались в такой близости друг от друга, что между ними не могло уместиться даже самое короткое матерное слово. Это, впрочем, вовсе не предполагало его отсутствие. Просто всякий раз после очередного косметического ремонта соответствующее слово аккуратно восстанавливали черным углем по свежей побелке, располагая буквы строго по вертикали. Летом подобная близость была чревата тем, что из открытого окна парикмахерской в открытое окно магазина «Хлеб» щедрым потоком сочился специфический запах одеколона «Шипр», которым любили поливать свои прически элегантные бобруйчане. Свежий хлеб, завезенный с утра, целый день всеми своими порами впитывал этот волнующий аромат, и те, кто потом уносил домой хлебобулочные изделия, могли за обедом или ужином не понаслышке оценить крепнущие год от года достижения парфюмерной продукции Страны Советов.

Попробовав однажды такой хлеб, прокурор Устюгов строго-настрого запретил своей супруге впредь без крайней надобности появляться на Бахаревской улице и уж тем более обходить стороной злополучное место. Но парикмахерскую эту Устюгов запомнил, а потому решил, что именно там и должны были тайком изготавливать конспиративные пейсы.

Накрыть преступную сеть теперь было проще простого. Для этого всего лишь требовалось арестовать какого-нибудь парикмахера мужского рода, проходившего по ведомству безродных космополитов. А уж как получить от него признательные показания, было делом настолько до мельчайших деталей отработанным, что в успехе его мог сомневаться только какой-нибудь желторотый стажер, да и то если бы ему сказали, что арестованный – слепоглухонемой от рождения и к тому же умеющий изъясняться только на древнекитайском диалекте. В городе Бобруйске таких подозрительных личностей, к счастью, не существовало. Напротив, в парикмахерской, так удачно выбранной прокурором Устюговым, работал человек, по всем своим качествам подходивший под набор соответствующих статей Уголовного кодекса. Человека звали Соломон Соломонович Менделевич. Из оперативной разработки, выполненной по просьбе прокурора сотрудниками майора Пырько, Устюгов узнал, что, во-первых, подозреваемый Соломон Менделевич был вдовец, во-вторых, во время войны он периодически находился на оккупированных территориях, поскольку неоднократно пересекал линию фронта, минируя направления возможной атаки противника, и, в-третьих, был известен в городе под прозвищем Мендеплюев.

Последнюю информацию прокурор Устюгов изучил особенно внимательно, пытаясь понять, может ли подобное прозвище являться секретным псевдонимом вражеского агента. Однако из той же оперативной разработки стало ясно, что Мендеплюевым бобруйчане прозвали парикмахера Менделевича за то, что, усадив очередного клиента в обшитое дерматином кресло, Соломон Соломонович три раза сплевывал через левое плечо и только после этого начинал свою виртуозную работу. Из достоверных сведений, имеющихся в деле, выяснилось, что странную привычку он приобрел еще в саперном батальоне, в котором прослужил почти до самого конца войны. Более того, как показал внештатный сотрудник газеты «Коммунист» Семен Розенбахен, который по документам числился источником, заслуживающим доверия, Соломон Соломонович, находясь однажды в кругу коллег, сообщил им, что троекратному сплевыванию через левое плечо с одновременным произнесением секретного заклинания он научился у командира взвода Васи Лиходеевского и якобы подобное действие неоднократно спасало его от роковой ошибки, считающейся у саперов единственной. Впрочем, по словам Менделевича, командира взвода это не уберегло, и в конце войны, уже на подступах к Берлину, он подорвался на противопехотной мине. Осколки этой мины ударили и по самому Менделевичу, поскольку он работал недалеко от своего командира, а один из них проник так глубоко, что врачи даже не делали попыток вытащить зловредный гостинец из его изрешеченного тела. С тех пор осколок время от времени перемещался по организму, причиняя нешуточные страдания, а бывший сапер, как он сам утверждал, перенес в штатскую жизнь привычку троекратно сплевывать перед началом любого мало-мальски серьезного дела. В общем, мысль о секретном псевдониме пришлось отложить до лучших времен, но, как бы там ни было, жертву назначили, операцию одобрили в местном отделе госбезопасности, и теперь оставалось только выбрать надлежащий момент, чтобы захлопнуть ловушку.

5

Прокурор Устюгов справедливо рассудил, что для собственного продвижения по служебной лестнице желательно приурочить первый арест к какому-нибудь важному государственному празднику. Ближайшая радостная для советского народа дата обозначалась в календаре двадцать первым декабря, поскольку являлась очередной годовщиной со дня рождения Великого Вождя и Учителя. Лучшего момента для начала операции вообразить было трудно. Прокурору Устюгову представился уникальный шанс внести свою посильную струю в полноводную реку подарков, которая со всех концов необъятной Родины стекалась в этот день под кремлевские стены. Подхваченный общенародным порывом, он даже предстоящее действо по устранению врагов государства переименовал созвучно моменту. Теперь кодовое название операции звучало так: «Пейс-контроль для товарища Сталина».

И наступил этот день. С утра было солнечно, хоть и морозно. Из хрипящих репродукторов, установленных на покосившихся столбах, неслась торжественная музыка. В окнах магазинов вместо скудного набора товаров были выставлены плакаты, на которых Вождь протягивал вперед руку, обозначая тем самым путь от одной витрины до другой, находящейся через дорогу, где та же самая рука на таком же точно плакате отсылала всех любопытствующих обратно к предыдущей витрине. Этими плакатами накануне праздничного дня украсили весь город, что, по замыслу местного идеолога товарища Типуна, должно было подтвердить решимость Отца Народов вести своих подопечных к указанной им светлой цели. А если, не дай бог, кто-нибудь из жителей Бобруйска попытался бы отвернуться от направляющего жеста, то, хотел он этого или нет, взгляд его все равно упирался в точно такую же вскинутую руку товарища Сталина, поскольку, кроме нее, разглядывать в витринах магазинов было практически нечего. Все это создавало иллюзию тотального окружения целого города одним-единственным человеком, зорко следящим за теми, кто без всяких на то санкций позволял себе время от времени безответственно крутить своей головой.

Постоянство жестов, продемонстрированное Вождем, ввергло прокурора Устюгова в такое приподнятое настроение, что, вернувшись после прогулки в душный кабинет, он достал из ящика стола пачку папирос «Герцеговина Флор», припрятанную для торжественного случая, и закурил, представляя, как был бы приятен товарищу Сталину запах любимого им табака. Его не оставляло чувство отменно выполненной работы, первые результаты которой проявятся буквально с часу на час, ибо машина для гражданина Соломона Менделевича в это самое время должна была уже выехать из ворот гаража, принадлежащему местному отделу МГБ. Он ждал. И ожидание это было радостным, созвучным празднику.

Если бы Соломон Соломонович знал, что прокурор Устюгов готовится сделать из него ритуальную жертву, он по своей фронтовой привычке сплюнул бы через левое плечо, произнес секретное заклинание и, может быть, впервые в жизни пожалел, что не сложил голову в предместьях Берлина рядом с командиром своего взвода Васей Лиходеевским. Но Соломону Соломоновичу догадаться об этом было уже не дано. Осколок, который несколько лет тайными ходами перемещался по его организму, подошел наконец вплотную к сердцу и довершил свое черное дело, полоснув острием по одной из важных кровеносных артерий.

Возможно, в том, что следствие в решающий момент потеряло главного фигуранта, была его, следствия, собственная недоработка.