Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

– Ты что наделал, а?!

На ногах мальчика остаются красные пятна в тех местах, куда она бьет битой. Он бегает вокруг женщины, словно лошадка на карусели, его лицо выражает боль: открытый рот, гримаса. Она бьет его столько раз, что крик смолкает, но рот все еще открыт. Я знаю, что он хочет сказать: Больно, пожалуйста, не надо боли, пожалуйста. Женщина бросает разом и биту, и руку мальчика. Бита падает, мальчик валится на пол кучей вслед за ней.

– Вот сейчас твой папа выйдет из сарая. Он тебя убьет.

Леони пересекает гостиную и забирает у меня Кайлу. Говорит, глядя на Мисти, которая все еще стоит в дверях кухни, удерживая занавеску.

– Нам правда пора в путь.

– Он скоро придет, – говорит, тяжело дыша, женщина.

– У вас тут есть туалет? – спрашиваю я.

– Не работает, – отвечает женщина.

Она вытирает с лица пот и отбрасывает с него длинные волосы.

– Мы пользуемся туалетом в сарае, но если тебе пописать, то лучше просто во дворе.

Когда я выхожу, мальчик уже успевает забиться обратно в кресло-качалку – свернулся калачиком и громко плачет. Кайла тянется ко мне, когда я открываю дверь, но Леони крепко держит ее и уходит с ней обратно на кухню, подальше от рыдающего мальчика и разбитого телевизора, как будто Кайлу следует от этого уберечь. Женщина уже на кухне – пьет газировку, качая головой.

– Это он уже со вторым так, – говорит она.

– Вот для этого и придумали противозачаточные, – говорит Мисти.

Женщина закашливается.

Передний дворик все еще скрыт под пеленой тумана, все еще пуст. Собака куда-то делась, но мои руки все еще горят, пока я бегу к машине, пот накатывает волнами от страха перед ее зубами. За мной никто не гонится. Я открываю водительскую дверь в качестве импровизированного щита и мочусь рядом с сиденьем. Отчасти надеюсь, что Леони наступит в лужу. Я застегиваю молнию и осторожно закрываю дверь, задумываюсь о том, где все люди, живущие в этом маленьком круге домов. Смотрю на дом, изучаю закрытую входную дверь, пробираюсь к заднему входу, но вокруг никого нет. За домом сарай, коричневый с темной жестяной крышей, облицованный подобно дому погодостойким материалом, но без наружной обшивки. Свет пробивается через щели в одном из закрытых алюминиевой фольгой окон. Внутри кто-то слушает кантри, и, прижавшись к щели, я вижу голого по пояс бородатого мужчину. На нем татуировки, как у Майкла, только он еще и выбрит наголо. В сарае стоят столы с пробирками и стеклянными колбами, а на полу стоят пятигаллоновые ведра и пустые бутылки из-под газировки – я уже видел такое раньше, знаю этот запах: когда Майкл строил себе шалаш в лесу за домом Ма и Па, там все выглядело и пахло так же. Из-за этого они и ссорились с Леони, из-за этого он ушел, из-за этого его посадили. Мужчина варит, двигаясь ловко и уверенно, как повар, только еды тут нет. Желудок сводит от голода. Я крадусь обратно к передней части дома, сжимая в кармане пальцами мешочек Па и думая о том, не енотий ли там клык, раз он делает меня таким бесшумным и быстрым, что даже собака меня не слышит, пока я обхожу вокруг передней части дома и незаметно вхожу внутрь.

Пятнадцать минут спустя мы уходим, но я уже не нервничаю и не потею. Мисти пытается делать вид, что у нее в пакете нет еще одного пакета, бумажного. Рука у нее прямая, как линейка, висит у бока, и мешок шуршит, когда она идет. Леони смотрит куда угодно, кроме как на Мисти. Она не передает мне Кайлу, сама пристегивает ее на сиденье. Когда мы отъезжаем от этого печального круга домов, забитых коробками, Мисти нагибается, возится с ковриком под ногами Леони, и пакет исчезает. Я кладу украденные пачку крекеров и две бутылки сока в свой собственный пластиковый пакет. Мы покидаем наполовину выжженную поляну посреди соснового леса, возвращаемся на асфальтированную магистраль.

Леони включает радио и делает звук громче, чем когда-либо. Я открываю украденную бутылку и выпиваю сок, затем наливаю половину второго пакета в поильничек Кайлы. Я даю один крекер ей, а другой кладу в рот себе. Так мы и едим: один мне, один ей. Я даю крекерам размякнуть на языке, прежде чем разжевать и проглотить, чтобы не хрустеть. Я тих и незаметен. Обе женщины спереди не обращают на нас никакого внимания. Я ем и пью, и мне никогда еще не было так вкусно.

Глава 4

Леони

В ночь дня рождения Джоджо Мисти сказала: Если решимся, поездка будет оплачена. И потом: У вас с Майклом может набраться денег на первоначальный взнос. Сможете получить собственное жилье. Вы вечно говорите, что проблема в ваших родителях. У тебя – потому что ты живешь с ними; а у него – потому что его родители – козлы. Когда она сказала это, Гивен и вовсе замер, словно окаменел. Сквозь узкое окно кухни Мисти я видел верхушки деревьев, которые меняли цвет с темно-серого, как бархат, на оранжевый, с бледно-оранжевого на розовый, как мое небо. Как, по-твоему, я платила за все свои поездки к Бишопу? Чаевыми? Она покачала головой и фыркнула. Рекомендую воспользоваться.

Пока мы садимся в машину и пока я смотрю, как Мисти убирает посылку в нишу под полом, я слышу эти два слова в своей голове снова и снова. Рекомендую воспользоваться. Она произнесла эти слова так, будто решения человека не имеют последствий, а уж ей-то, конечно, было проще. Из-за интонации, с которой она это сказала, это воспользоваться, мне захотелось ударить ее. С ее веснушками, тонкими розовыми губами, светлыми волосами, упрямой молочностью ее кожи, насколько же легко ей было всю ее жизнь находить в этом мире друзей?

Перед тем как сесть в тюрьму, Майкл установил специальную нишу в днище моей машины. Поднял ее на домкрате, забрался под нее со своим сварочным инструментом, вырезал идеальный квадрат в полу автомобиля, затем вставил другой кусок металла с петлями, закрепил петли и сварил дно машины обратно. Две двери, – сказал он, а затем поцеловал меня дважды. Одна, чтобы держать, и другая, чтобы отпустить. Если мне это потребуется. К тому времени он уже вернулся с нефтяной вышки и провел дома шесть месяцев, нам пришлось вернуться и жить с мамой и папой. Мы израсходовали все деньги, которые он сэкономил, и те, что получил при увольнении. Он работал на буровой платформе “Дипуотер хорайзон” сварщиком. После взрыва вернулся домой с выходным пособием и кошмарами. В то время я уговорила его купить большую кровать для нашей новой квартиры, чтобы, как бы мы ни вертелись, спать рядом. Поэтому каждый раз, когда он пинался во сне, дергался или что-то мычал, поднимая руки и отталкиваясь от чего-то, я просыпалась. Дни после аварии я провела с Джоджо дома, смотрела по CNN, как нефть выливается в океан, и ощущая вину за то, что мне хотелось видеть вовсе не это, за то, что мне было насрать на этих чертовых пеликанов, за то, что я хотела видеть только лицо Майкла, его плечи, его пальцы, за то, что меня не волновало ничего, кроме него. Он позвонил мне вскоре после новостного выпуска, сказал, что он в безопасности, но его голос казался слабым, испорченным помехами, нереальным. Я знал тех людей – всех одиннадцать. Жил с ними, – сказал он. Когда он вернулся домой, я была счастлива. А он – нет.

И что нам теперь делать? – спросил он, съев две ложки каши и оставив остальное стынуть на тарелке. Что-нибудь придумаем, – сказала я. Когда он начал худеть, я сперва подумала, что это все из-за кошмаров. Когда его скулы начали выступать на лице, как скалы из-под воды, я решила, что это из-за стресса насчет денег. Когда его позвоночник поднялся и на его спине выступил под кожей ряд костяшек, я думала, что это из-за его горя и того, что он не мог найти другую работу сварщиком нигде в Миссисипи, или Алабаме, или Флориде, или Луизиане, или в Мексиканском заливе. Но позже я узнала правду. Узнала, что он все придумал и решил без меня.

– Не надо так нервничать, – говорит Мисти.

– Я не нервничаю.