Сергей Шаргунов - Книга без фотографий
— Что? Нельзя так говорить! — Я смотрел на нее в упор, ослепленный воспоминанием.
Бунт на бегу
Написав три книги и получив две премии, я создал свое движение и стал бунтовать на улице.
Я бунтовал «за волю, за лучшую долю». Бунт всегда был для меня ветром. Ветром, потому что ветер особенно силен на бегу. А я, бунтуя, непременно бежал — и в атаку, и при отступлении.
В бегущем есть нечто потешное, но бег дает преимущество. Бег — чувственное занятие.
Время фотографирует нас, но не надо замирать. Чем стремительнее мы бежим — тем щедрее нас осыпают вспышками.
Часто, когда я вспоминаю свой революционный бег, то думаю, что бег всегда был посвящен тогдашней моей по-девичьи нежной и по-бабьи грубой половинке, Ане. Бег был от нее и к ней.
Я уезжал в Воронеж — мутить бунт. К моему отъезду она отнеслась холодно. Равнодушие маскировало обиду: я мало ей уделял внимания, увлеченный единым множеством других людей. Она была чуткой и ранимой, но отделывалась гулкими резкостями и пустотой глаз.
В том году была холодная осень. Я командовал мальчишками и девчонками, организацией, названной в честь моей книги «Ура!». Да, со знаком восклицания. Дядя Коля Болбас одобрил по телефону.
В Воронеж я взял верного товарища Артема, первокурсника-философа. В купе с нами соседствовали офицер и старушка. Старушка свернулась калачиком наверху. С офицером выпили.
— Вижу, тени поползли, а я на посту стоял, по теням полоснул, все вскочили, орут, стреляют, бегают… Бой завязался. Оказалось, это чехи. Я бегу и в темноте — бац — лоб в лоб столкнулся с одним братаном. Упали, аж завыли оба. Вот, пацаны, война — беготня одна!
Артем внимал восхищенно. Я слушал со свойской полуулыбкой и думал: завтра у нас своя война. Наш бег.
И было завтра. Целый день я разъезжал по Воронежу, готовя вечерний прорыв. В городе не было дорог, не было работы, а было много серых стен с бранными надписями — на тему секса и на тему политики.
Сумерки упали рано, иссиня-черные. Мы собрались на перекрестке, чтобы прошествовать в центр города и устроить митинг. Запрещенный. Беспорядочно дул пронизывающий ветер. Злой ветер был всюду, достигал костей и грыз их, высасывая содержимое. Я прижимал к себе ворох флагов, красных и желтых, словно надеясь ими согреться. Потом я раздал в толпе эти флаги — красные и желтые. Артем раздал файеры: дернешь за веревочку, и взлетит огонь.
Мы были предоставлены сами себе, двести человек молодых, из Воронежа, из Верхней Хавы, из Анны (есть и городок Анна в Воронежской области). Мы пошли. Я был впереди, в синем коротком пальто, светлый ремешок перекинут через плечо и соединен с белым легким мегафоном.
Утопил кнопку и услышал свой крик, как чужой. Крик за спину и далеко назад унес ветер.
Шли все быстрее — ветру навстречу.
Я почувствовал себя парусом, тугим и шершавым, кожа срослась с одеждой, а крик ветер заткнул обратно в глотку. Шипение и вспышка: Артем зажег первый файер, и все побежали, уже на бегу озаряясь огнями. С магазинным огнем ветер справиться не умел. Шипение и вспышка. Шипение и вспышка. Нас фотографировала сама русская революция и наши бешеные юные лица хоронила в свою неистощимую картотеку.
Мы вылетели из-за угла и впереди, на площади ждали, выстроенные в шеренгу, колеблемые ветром…
Мы накатили на них и остановились. От них был милицейский генерал — щекастый самовар. От нас — я, худой, с мегафоном.
— Ты у меня сегодня до Москвы не доедешь! — Хозяйской лапой он вырвал у кого-то горящий файер и сунул мне в лицо. Я дернулся назад.
— Урод! — услышал я звонкое, и следом Артем плюнул ему на усы.
Серые цепи, мгновенно соорудив клин, врезались в нас, ответно сжавшихся. И началось побоище — жаркий ком на ветру, со скрежетом подошв, ударами, воем и хрипом. В разгар всего этого коллективного объятия ненависти меня и похитили оттуда, с площади Ленина. Сильная рука сзади обвила шею, точно удав, и вдруг оказалось, что четверо вокруг не друзья, а недруги в гражданском.
Битье в машине, битье по дороге, битье на допросе.
В перерыве меня ввели в отдельную комнатенку, где воняло умопомрачительно чем-то скисшим и протухшим, и сфотографировали.
«Повернись!» — говорил мент. Я вставал в профиль. «Не дергайся ты!» Щека моя дергалась, ожидая удара.
Ночью вывели с автоматом в спину под черное небо. И не сбежать оттуда было, из пыточной крепости Черноземья. Небо было черно, затянуто, без звездочки.
Впрочем, к чему переживания? Вот какого-то забулдыгу в ту ночь и впрямь истязали (чем громче кричал, тем сильнее получал), пока он не отключился, а я — что? Ну под дых, ну по щам, ну выбил кулак сигарету из губ… (Большинство товарищей, кстати, и Артем тоже, в тот вечер сумели разбежаться, не захваченные.) Поэтому включу иронию: «круги ада», или «кругляши» — так я прозвал отверстия в железных дверях камеры. Наполненные ослепительным электричеством, они сверлили мой мозг приветом извне, как будто из каждого отверстия вот-вот вылетит маленькая птичка и будет целая стайка… Зачирикают пташки, носясь по нашей темной камере, ударяясь о каменные стены!
Я был неподвижен, сжатый во тьме телами бандосов, взятых за гоп-стоп, дурел, побитый, и глаз не мог сомкнуть, загипнотизированный сиянием этих маленьких круглых дырок. Все ждал птичек, хотя бы одну. Круги издевались. Я провел рукой по шее, нащупывая ссадину. Даже крестик отняли перед камерой, нехристи! Вероятно, чтоб не вскрыл крестиком себе вены…
Когда я вышел и обрушился поток звонков и эсэмэсок, я очень огорчился: Аня молчала. Позвонил. Она говорила вяло и безразлично, очевидно, в халате глядя телек. Она ни о чем не знала. Она не интересовалась мной, не набирала имя мое в Интернете, ей по фигу было, как пройдет экспедиция в чужой город.
Больше суток я просидел — она не знала. Узнав, протянула: «Ну, ясно», — на том конце линии дернула плечиком, теплым после ванной.
А потом была зимняя Москва, где я тоже бегал, огибая сугробы и скользя. Пришли с обыском домой. Столкнулся с милицией в дверях подъезда. Двое переглянулись, а я побежал. Ударился коленом о грязный лед — черный след на джинсах.
В тот день целый отряд вломился в квартиру, напугав Аню, она была ко мне гораздо нежнее прежнего плюс беременна нашим Ваней. Они устроили засаду, но она успела мне позвонить. Бедная Аня, ее ужаснул этот налет: она же хотела уюта. Но они и по Москве за мной гонялись. Активист Степан, очкарик со стальными зубами, футбольный фанат, их вычислил возле дома, где я спрятался, и помог мне убежать через черный ход. Мы с ним бежали, метель клубилась, сзади гремели крики. Мы с ним растаяли в снегах.
