Даниэль Кельман - Измеряя мир
Это бывает, радостно сказал цирюльник. Боль отдается во все стороны, но природа умна, она дала человеку много зубов. В тот миг, когда цирюльник вынул свои щипцы, в глазах у Гаусса потемнело.
Боль словно стерла из его памяти время, так что несколько часов — или дней? откуда ему было знать, — спустя он очнулся в своей смятой постели, обнаружив на тумбочке наполовину опустошенную бутылку шнапса, а в ногах Научное приложение к Общей литературной газете, где гофрат Циммерманн излагал новейший метод построения равнобедренного семнадцатиугольника. Подле кровати сидел Бартельс, пришедший поздравить товарища.
Гаусс ощупал свою щеку. Ах, Бартельс. Ему ли это не знать: он и сам из бедной среды и считался вундеркиндом, коему уготовано великое будущее. А потом Бартельс встретил его, Гаусса. И как давно уже признался, две ночи после этой встречи провел без сна, раздумывая о том, а не вернуться ли ему в свою деревню, доить коров да чистить от навоза конюшню. В третью ночь он понял, что есть только один путь спасти свою душу — полюбить Гаусса.
И помогать ему, в чем только можно. С той поры он все свои силы отдавал совместной работе, вел беседы с Циммерманном, писал письма герцогу и выдержал бой с отцом Гаусса, убедив его (прибегнув к угрозам, о которых обе стороны не хотели вспоминать) отдать сына в гимназию. Прошлым летом он сопровождал Гаусса в поездке к его родителям в Брауншвейг. Помнится, мать отвела его в сторонку и с озабоченной робостью на маленьком личике спросила: ну, как там ее сын в университете, среди великих ученых, есть у него хоть какое-нибудь будущее? Бартельс сперва даже не понял вопроса. Ну, выйдет ли, хотела бы она знать, из исследований Карла какой-нибудь толк? Пусть скажет начистоту, она никому не скажет. У матери ведь сердце всегда не на месте. Помолчав минуту, Бартельс в свою очередь спросил — с надменностью, за которую потом ему было стыдно: что же, разве она не знает, что ее сын — величайший ученый в мире? Она расплакалась, было ужасно неловко. Гаусс так и не смог до конца простить Бартельса.
Теперь я решился, сказал Гаусс.
На что? рассеянно поднял на него глаза Бартельс.
Гаусс нетерпеливо вздохнул. Заняться математикой. До сих пор он все хотел переключиться на классическую филологию, да и теперь ему еще кажется привлекательной мысль написать комментарий к Вергилию, особенно что касается спуска Энея в подземный мир. По его мнению, никто не понял эту главу в полной мере. Но для этого еще будет время, ведь ему только девятнадцать. А пока он понял одно — в математике он может добиться большего. Раз уж ты оказался в сем мире, о чем тебя, правда, не спрашивали, то нужно попытаться что-нибудь в нем совершить. Например, решить вопрос о том, что такое число. Ведь это основа арифметики.
И дело всей жизни, сказал Бартельс.
Гаусс кивнул. Если на его стороне будет счастье, лет за пять он с этим справится.
Однако вскоре ему стало ясно, что он справится раньше. Стоило ему только начать, как идеи стали напирать с небывалой мощью. Он мало спал, перестал ходить в университет, ел самую малость и редко наведывался к матушке. А когда бродил по улицам, бормоча себе что-то под нос, мысль его работала особенно четко. Не глядя перед собой, он умудрялся не налететь на прохожих, никогда ни обо что не спотыкался, а когда однажды, повинуясь инстинкту, отпрянул беспричинно в сторону, и в ту же секунду на то место, где он только что стоял, свалился с крыши кирпич, он даже не удивился. Числа не уводили человека от мира, но приближали его к нему, делали этот мир яснее и понятнее.
Числа сопровождали его теперь повсюду. Гаусс не забывал о них, даже когда посещал продажных женщин. В Гёттингене их было немного, они все знали его, называли по имени и делали иной раз скидку, так как он был молод, хорош собой, имел манеры. Та, что нравилась ему больше других, происходила из далекого сибирского города, ее звали Нина. Жила она в старом доме для акушерок, у нее были темные волосы, глубокие ямочки на щеках и широкие, пахнущие землей плечи; в те мгновения, когда он ее обнимал и, сосредоточившись, чувствовал на себе ее раскачивание, он обещал жениться на ней и выучить ее язык. Она же только смеялась, а когда он принимался уверять, что все это очень серьезно, она отвечала, что он еще слишком молод.
Экзамен на докторскую степень он сдавал под присмотром профессора Пфаффа. Согласно нацарапанному Гауссом на бумаге заявлению, его освободили от устного испытания, да и было бы смешно, случись иначе. Придя за свидетельством, он долго маялся в коридоре. Съел там кусок черствого пирога и прочитал в Гёттишенских ученых ведомостях сообщение одного прусского дипломата, рассказывавшего о пребывании его брата в Новой Андалусии. Белый домик на краю города, по вечерам они там освежаются в реке, и к ним часто приходят женщины, чтобы у них искали и считали вшей. С непонятным для него волнением Гаусс перевернул страницу. Голые индейцы в католической миссии, в пещерах живут птицы, которые различают ориентиры в пространстве своими голосами, как другие существа делают это глазами. Продолжительное солнечное затмение, затем поход к Ориноко. Письмо этого человека полтора года находилось в пути, один Бог знает, жив ли он еще. Гаусс опустил газету. Циммерманн и Пфафф стояли перед ним. Они не решились ему помешать.
Каков человек, сказал он, впечатляет! С другой стороны, все это довольно бессмысленно — разве истина где-то там, а не здесь? Или: разве можно убежать от себя самого?
Пфафф протянул ему свидетельство: экзамен сдан, summa cum laude.[3] Разумеется. Стало известно, сказал Циммерманн, что затеяна большая работа. Он рад, что Гаусс наконец-то нашел нечто, что так заинтересовало его и что может развеять его меланхолию.
И в самом деле, сказал Гаусс, а когда с этим будет покончено, он откланяется.
Оба профессора переглянулись. Покинет курфюршество Ганновер? Не хотелось бы в это верить.
Нет, сказал Гаусс, не стоит беспокоиться. Он уедет хоть и далеко отсюда, но не за пределы курфюршества.
Работа двигалась споро. Квадратичный закон взаимности был выведен, загадка множества простых чисел близка к своему разрешению. Первые три главы он закончил и был уже занят основным разделом. Но то и дело откладывал перо в сторону, обхватывал голову руками и спрашивал себя, допустимо ли в принципе то, что он делает. Не слишком ли глубоко он копает? На основах физики зиждутся правила, на основах правил — законы, а на них опирается теория чисел; если вглядеться в них пристальнее, можно распознать формы их сродства, а также отталкивание и притяжение. В их структуре, похоже, чего-то недостает, странным образом кажется наспех смоделированным, и не раз уже он подумывал о том, что неплохо было бы подправить все эти неряшливости, на которые он натыкался, — Господь Бог явно позволил себе небрежность, надеясь, что никто этого не заметит.
