Мартин Эмис - Лондонские поля
Сегодня утром ко мне заходил Кит. Полагаю, он просто должен наметить меня мишенью для ограбления, потому что квартира так и кишит безделушками — ценными, но отнюдь не громоздкими.
Ему требовался видеомагнитофон. Естественно, у него самого видик есть, возможно, где-то у него припрятан их не один десяток. Но это, сказал он, нечто слегка необычное. И показал мне кассету в пластиковом футляре с изображением обнаженного мужского торса, нижняя треть которого была прикрыта разделяющимся надвое водопадом густых светлых волос, На ценнике значилось: 189,99 фунтов.
Фильм назывался «Скандинавские парни и безумные рты». Название оказалось точным — даже удачным. Я некоторое время посидел вместе с Китом, глядя, как пятеро мужчин средних лет, рассаженных вокруг стола, тараторят то ли по-датски, то ли по-шведски, то ли по-норвежски. Субтитров не было. Изредка можно было различить то или иное слово. «Радиотерапия». «Проблемы с мочеиспусканием».
— Где тут Перемотка? — угрюмо спросил Кит. Ему требовались клавиши Быстрой Перемотки Вперед и Поиска Картинок. Мы нашли Перемотку, но оказалось, что она не работает. Киту пришлось просмотреть все до конца — это, полагаю, была образовательная короткометражка об управлении лечебными учреждениями. Я удалился в кабинет. Когда вернулся, пятеро пожилых скандинавов все еще беседовали. Потом, после немногочисленных титров, фильм закончился.
— Ублюдок! — с выражением сказал Кит, уставившись в пол.
Чтобы взбодрить его (помимо прочих резонов), я обратился к Киту с просьбой дать мне несколько уроков по метанию дротиков. Цену он заломил немалую.
Мне тоже требуется Быстрая Перемотка Вперед. Но я вынужден предоставить событиям происходить с той скоростью, которую устанавливает она. В четвертой главе я смогу восполнить ущерб откровениями Кита о его половой жизни (порочными, подробными и нескончаемыми), которые на данной стадии дороже золота.
Раскрутить Гая Клинча, расколоть его, выудить у него все, что только возможно, не составило никакого труда. Прямо-таки стыдно было брать у него деньги. Опять же, здесь всякий был бы обречен на успех…
Зная, что Кит будет где-нибудь в другом месте (ибо он занят кидняком; пожилая вдова — тоже превосходный материал), я застолбил себе место в «Черном Кресте», надеясь, что туда явится Гай. Впервые заметил я шутейную надпись за стойкой: «У НАС НЕ МАТЕРЯТСЯ, МАТЬ ВАШУ ТАК!» А что сказать насчет этого ковра?.. На кой черт кому-то понадобился ковер в подобном заведении? Я заказал апельсиновый сок. Один из черных парней — он называет себя Шекспиром — глядел на меня то ли с приязнью, то ли с презрением. Шекспир, хотя и ненамного, отстает в преуспевании от остальных черных братьев, что бывают в «Кресте». Пальто бродяги, разбитые башмаки, в жизни не мытые косички-дреды. Он местный шаман: у него религиозная миссия. Волосы у него — что твой лук в бхаджи[16].
— Что, мужик, пытаешься выгадать? — медлительно спросил он меня. Ему, по правде говоря, пришлось повторить это раз пять, прежде чем до меня дошло, о чем он, собственно. При этом на его смоленом лице не появилось ни малейшего признака нетерпения.
— Да я не пью, — заверил его я.
Это привело его в замешательство. Естественно, ведь воздержание от спиртных напитков, которому придается столь высокое значение в Америке, здесь никогда не воспринималось иначе как причуда.
— Честно, — добавил я. — Ведь я еврей…
Просто потрясно — сказать этакое в баре, полном черных! Попробуй-ка произнести это в Чикаго или Питсбурге. Попробуй-ка сказать это в Детройте.
— Мы помногу не пьем.
Постепенно, как будто бы кто-то поворачивал верньер, глаза Шекспира наполнились удовольствием — глаза, которые, казалось мне, были по крайней мере такими же малярийными и налитыми кровью, как мои собственные. Одно из затруднений, порождаемых моим состоянием: хоть оно и поощряет к спокойной жизни и благоразумным повадкам (или подталкивает к ним), из-за него я похож на Калигулу на исходе очень тяжелого года. Вид мой намекает на все эти виноградные грозди, рабынь и прочее; на прихотливые истязания и искусные пытки…
— Это, мужик, все в глазах, — сказал Шекспир. — Все в глазах.
И тут вошел он, Гай, — пышная грива светлых волос, долгополый плащ. Я проследил за тем, как он взял выпивку и устроился за пинбольным столом. Меня, хоть я и оставался вполне сдержан, просто восхищало то, насколько прозрачны все его помыслы, все душевные движения. Трепетная, вздрагивающая прозрачность! Затем я бочком подошел к нему, положил на стекло монетку (таков этикет, принятый в пинболе) и сказал:
— Давайте сыграем на пару.
В его лице: всплеск обыденного ужаса, затем открытость, затем удовольствие. Мое умение играть произвело на него впечатление: бесшумная пятерка, двойной щелчок, остановка на выступе и тому подобное. Так или иначе, а мы были почти что приятелями, поскольку оба грелись в лучах Китова покровительства. Кроме того, он был в совершенном отчаянии, как и многие из нас в эти дни. В современном городе, если человеку нечем заняться (и если он не разорен и не выброшен на улицу), трудно ожидать от него беззаботности. Мы вышли наружу вместе и немного прошлись по Портобелло-роуд, а потом — ну не прелесть ли эти англичане! — он пригласил меня к себе на чай.
Оказавшись внутри его огромного дома, я обнаружил дальнейшие пути для вторжения. Мне открылись береговые плацдармы и предмостные укрепления. Всполошенную его женушку Хоуп я вскорости нейтрализовал; я, возможно, поначалу представлялся ей куском дерьма, который Гай притащил домой из паба (на подошве своего башмака), но стоило нам немного поговорить о том, о сем, стоило обнаружить общих знакомых с Манхэттена, как она пришла в чувство. Я познакомился с ее младшей сестрой, Лиззибу, и присмотрелся к ней на предмет возможного содействия. Но, возможно, данное предположение с моей стороны несколько поспешно: она похожа на утку, не молода, и на лице у нее бессмысленное выражение, весьма и весьма многообещающее. Что до их приходящей служанки, Оксилиадоры, то тут я вообще не мешкал, сразу же ее наняв…
Мне в некотором роде ненавистно говорить об этом, но ключом ко всему был Марк Эспри. Все буквально наэлектризовались, стоило мне обмолвиться о том, что я имею отношение к этому великому человеку. Хоуп и Лиззибу видели самый последний его шедевр, поставленный на Уэст-Энде, «Кубок», который Эспри даже и сейчас сопровождает на Бродвее. Я скучно поинтересовался у Лиззибу, как он ей понравился, и та сказала:
— Да я просто-напросто плакала! Так оно и есть, плакала целых два раза.
