Анна Гавальда - Матильда
И еще требовалось рано вставать.
Потому что на помощь зала рассчитывать не стоило. Метрдотели, официанты на террасах и в помещении, уставшие еще до того, как натянули свои рабочие жилетки, маленькие начальники, которые выпендривались как могли, — все эти люди кардинально менялись в зависимости от того, работали они или нет. Они становились любезными, только когда надевали свою спецодежду и начинали охоту за чаевыми, а в трениках и с пылесосом в руках так и норовили заехать по лодыжке.
Требовалось рано вставать и находить служебный вход. Заднюю дверь. Вход для артистов и поставщиков. Такую кривенькую, невзрачную дверь, застопоренную чем попало — ящиком из-под фруктов, пустой баночкой из-под крема или огромным бидоном масла, — которой пользовались всякие пакистанцы, шриланкийцы, конголезцы, котдивуарцы, филиппинцы и прочие граждане United Colors of Life de Merde,[32] выплескивавшие мыльную воду, но время от времени там можно было заметить и более щекастых зомби, с более светлой кожей.
Эти обычно потирали лицо, имели достаточно средств, чтоб не крутить самокрутки, и курили готовые сигареты, прислонившись к стене и опираясь о нее одной ногой, в одиночестве или в компании, все более молчаливые к концу дня.
Свежие как огурчики на перерыве в 8 утра, более спокойные к 10, готовенькие к 15, и, как ни парадоксально, оживавшие к закрытию, и вот тогда снова возобновлялась болтовня.
Вместо того чтобы расходиться по домам, они трепались, смеялись, снова прокручивали события дня, задирали друг друга, как раз чтобы выпустить пар и дать стрессу время раствориться в ночи.
За несколько дней… теперь уже ее поисков, а не завоеваний (она перестала умничать) Матильде все это открылось.
Целый мир…
Она также поняла, что одно только имя никуда ее не приведет, что большинство этих странных типов знали друг друга только по фамилиям, и всякий раз, когда она спрашивала какого-то Жан-Батиста, на нее смотрели с таким сожалением, будто она просила сердитого мсье, только что закрывшего школьные ворота, принести ей ее игрушку. Еще Жан-Ба — куда ни шло, но Жан-Батист нет. Это слишком длинно.
Когда она натыкалась на посудомойщика и понимала, что всех ее познаний в английском, бенгали, сингальском, тамильском и она-уж-не-знала-в-каком-еще не хватит, чтоб достучаться до собеседника, то кивала на кухню и, наугад согнув один из пальцев левой руки (она уже не помнила, какого именно пальца не хватало), другой рукой изображала солидное пузо, а иногда даже показывала вихор на затылке.
Те немногие, кто не принимал ее за сумасшедшую, качали головами и разводили руками.
Уходя она слышала, как они шептались между собой:
— Avaluku ina thevai pattudhu? (Чего она хотела?)
— Nan… seriya kandupidikalai aval Spiderman parkirala aladhu Elvis Presley parkirala endru… (Ну… Я не очень понял, она искала то ли Человека-паука, то ли Элвиса Пресли…)
— Aanal ninga ina pesuringal? Ina solringa, ungaluku ounum puriyaliya! Ungal Amma Alliance Francaise Pondycherryla velai saidargal enru ninaithen! (Но что ты снова городишь? Хочешь сказать, что ничего не понял, да! А я-то считал, что твоя мать работала в «Альянс Франсез» в Пондичерри!)
— Nan apojudhu… orou chinna kujandai… (Ну ладно тебе… Я был еще маленький…)
Пару раз ей заявляли Жан-Батиста, но Жан-Батист оказывался не тот, а однажды утром ей даже предъявили парня с и впрямь укороченными руками, но это тоже был не он.
Новости по кухонному радио распространялись быстро, и дней через десять ее уже нередко встречали такими словами:
— Ничего не говорите. Вы та, которая ищет однорукого повара, ведь так? Ха-ха, нет, у нас таких нет…
Она превратилась в своеобразное развлечение. Утренний перерыв на шоколадку. Сумасшедшая на велике, которая что-то вычеркивает в своем блокноте и попутно стреляет у вас сигаретку или, наоборот, угощает своей.
В итоге она тоже развлекалась. Ей нравились эти вечно спешащие молодые люди, не слишком разговорчивые, но бодрые. Всегда бодрые. Ее особенно завораживали самые молодые. Отдавали ли они себе отчет, что именно в этот момент их жизни между ними и их товарищами из обычного мира, с «гражданки», начинал образовываться ров?
* * *Она ставила будильник на пять утра, принимала душ с минимальным напором воды, чтобы не разбудить сестер, складывала в сумку свои карты и с рассветом погружалась в Париж, в самый разгар летнего солнцестояния.
В заспанный розоватый Париж доставщиков, установщиков рыночных стендов и пекарей.
Она заново открывала для себя виды, бульвары и авеню, по которым раньше, примерно в то же самое время, обычно возвращалась домой никакая, на автопилоте, ковыляя зигзагами и то опираясь на руль своего велика, то удерживаясь за него, как за противовес.
Ей нравились сонные потягивания, нахальная нега, откровенная и волнующая расслабленность этого города, который ее бедные маленькие глазки, опухшие от усталости, алкоголя и миксоматоза анонимных меланхоликов, так давно не видели, и который, чего уж там говорить, сколько над ним ни бились, был прекрасен как божий день.
Как же вокруг было красиво… Она чувствовала себя туристкой, прогуливаясь, как на экскурсии по собственной жизни. Она стремительно неслась вперед, играла с водителями автобусов, лихо обгоняла тихоходов на тяжелых прокатных великах, следовала по следам барона Османа, оставляя позади простонародную часть (вернее то, что от нее осталось) площади Клиши, ехала вдоль все более богатых домов, приветствуя красивую ротонду в парке Монсо, и каждое утро она задавалась вопросом, кто же тут жил, в этих фантастических частных особняках, и эти полубоги, отдавали ли они себе отчет в том, насколько им повезло, она завтракала в разных кафешках, видела, как цены ползут вверх по мере того, как уменьшается цифра округа, смотрела на людей, листала «Паризьен», садилась спиной к телевизору, слушала разговоры за стойкой бара, приобщалась к хвастливым, пустым, звонким и/или выигрышным прогнозам по лошадиным ставкам тьерсе и футбольной таблице, делала свои ставки, если было по душе, и потом быстрее крутила педали, нагоняя упущенное время.
На спусках покрывалась «гусиной» кожей, а на подъемах ее бросало в жар…
Верила.
Верила крепко-накрепко.
Придумывала себе жизнь, играла со своим одиночеством, сочиняла себе кино, представляла себя Матильдой из «Долгой воскресной помолвки»,[33] искала абсолютно некрасивого парня, который хотел ей понравиться, однажды ночью он сам поведал ей это на ушко, и даже если она его не найдет, даже если все это лишь очередная глупость в стране под названием «Скажи Жизни Да!», это тоже нестрашно, в любом случае он уже преподнес ей великолепный подарок — дал почувствовать себя на ногах, решительной, ранней пташкой и уже одно это… было слишком щедро.
