Филип Рот - Американская пастораль
— Когда меня спрашивают, действительно ли мы учились вместе, я всегда рассказываю, как ты написал за меня сочинение по «Алому знаку доблести», — сказал чей-то голос.
— Но я его не писал.
— Нет, писал.
— Как я мог написать что-то об «Алом знаке доблести»? Я прочел его только в колледже.
— А вот и нет. Ты написал для меня сочинение, и я получил «отлично». Сдал на неделю позднее срока, но Уоллах сказал: «Такую работу стоило и подождать».
Говоривший был маленьким серьезным человечком с коротко подстриженной седой бородкой, чудовищным шрамом под глазом и двумя слуховыми аппаратами — одним из немногих, увиденных мною в этот день, над которыми время действительно поработало; над ним оно поработало даже с опережением графика. Он прихрамывал и, разговаривая со мной, опирался на палку. Дышал затрудненно. Я не узнал его. Не узнал, пристально рассматривая на расстоянии шести дюймов, не узнал, даже прочтя на приколотой к груди карточке, что его имя Айра Познер. Кто такой Айра Познер? И с чего бы я стал оказывать ему какую-то услугу, тем более что и не мог сделать этого? Или я написал сочинение, не удосужившись прочитать книгу?
— Твой отец глубоко повлиял на меня, — сказал Айра.
— В самом деле?
— В те несколько минут, что я провел с ним, мне было лучше, чем когда-либо с моим отцом.
— Я не знал этого.
— Мой собственный отец был для меня почти чужим.
— Напомни, кем он был?
— Он зарабатывал себе на жизнь мытьем полов. Всю свою жизнь мыл полы. Твой отец всячески внушал тебе, что учиться надо как можно лучше. А мой считал, что полностью поставит меня на ноги, купив мне набор щеток для чистки обуви и обеспечив возможность сидеть возле газетного киоска и доводить до блеска чужие ботинки — по четвертаку с клиента. Вот что он приготовил мне к окончанию школы. Силы небесные, мне действительно тошно жилось в семье. Невежественные, дикие. Наш дом был мрачным местечком. А тебя отец постоянно оберегал, и ты вырос отзывчивым мальчиком. У меня был брат, его следовало бы поместить в учреждение для умственно неполноценных. Ты этого не знал. Никто не знал. Мы даже не упоминали его имя. Эдди. Старше меня на четыре года. У него бывали припадки, и он грыз себе руки, пока они все не оказывались в крови. Часто кричал, как койот, и это продолжалось, пока родители как-то его не утихомиривали. В школе был задан вопрос: «Есть ли у тебя братья и сестры?» И я написал: «Нет». Когда я учился в колледже, мать с отцом подписали бумагу, которую требовали в психушке, и ему сделали лоботомию. После нее он впал в кому и умер. Сказать мне, чтобы я занялся чисткой обуви на Маркет-стрит! Посоветовать это сыну! Можешь такое представить?
— И чем же ты занялся вместо этого?
— Я психотерапевт. И на эту мысль натолкнул меня твой отец. Ведь он был врачом.
— Не совсем так. Он носил белый халат, но был мозольным оператором.
— Когда я приходил к вам вместе с другими ребятами, твоя мама всегда выставляла нам вазу, полную фруктов, а твой отец интересовался: «Что ты думаешь вот об этом, Айра?», «Что ты думаешь вот о том?» Персики. Сливы. Нектарины. Виноград. В своем доме я и яблока-то не видел. Моей матери девяносто семь. Недавно отправил ее в дом престарелых. Она сидит там целый день в кресле и плачет. Но думаю, ей не горше, чем в те времена, когда я был мальчишкой. Твой отец, вероятно, скончался.
— Да. А твой?
— Моему не терпелось умереть. Неудачи и в самом деле сломили его.
И все-таки я не мог вспомнить Айру, не мог привязать к чему-либо его рассказ, и вообще, сталкиваясь в тот день с воспоминаниями о прошлом, я обнаруживал, что многие из них настолько не восстановимы, что, кажется, их и не было вовсе, сколько бы копий Айры Познера ни стояло передо мной, лицом к лицу, свидетельствуя обратное. Для меня наиболее правдоподобным было бы допущение, что Аира лакомился нашими фруктами и отвечал на вопросы моего отца в период, предшествовавший моему появлению на свет. Все связанное с ним было начисто вырвано из моей памяти и смыто потоком забвения, и причиной являлось мое полнейшее равнодушие к этим событиям. Но то, что было потеряно мною, дало ростки в душе Айры и полностью изменило его жизнь.
Нашего с Айрой случая вполне достаточно, чтобы понять, почему все мы так твердо уверены, что ошибаются только другие. А так как забывается не только то, что не имело значения, но и то, чье значение было слишком огромным, поскольку сберегаемое и отбрасываемое соединяются в узор, причудливый, как лабиринт, и столь же неповторимый, как отпечатки пальцев, то стоит ли удивляться тому, что осколки реальности, кем-то одним лелеемые как истинная биография, кем-то другим, тысячи раз обедавшим с ним за одним и тем же кухонным столом, воспринимаются как намеренная мистификация. Но в конце концов ты высылаешь пятьдесят баксов, требуемых для участия в сорок пятой годовщине со дня окончания школы, не для того, чтобы подняться на эстраду и заявить, что «этот парень» помнит все не так, как оно было. Главное, почему ты участвуешь в этой встрече, верх удовольствия, испытываемый тобой в этот день, связан с тем фактом, что твое имя еще не значится в списке «тех, о ком мы вспоминаем».
— Когда умер твой отец? — спросил меня Айра.
— В шестьдесят девятом. Давно. Двадцать шесть лет назад.
— Для кого давно? Для него? Не думаю, — сказал Айра. — Для мертвых это капля в вечности.
И в тот же момент я услышал, как Менди Гарлик спрашивает кого-то у меня за спиной:
— Слушай, а на кого ты дрочил?
— Лорен, — ответил второй мужчина.
— Само собой. У всех на нее стоял. У меня тоже. Еще кто? — спросил Менди.
— Диана.
— Так я и думал. Диана. Точно. А еще?
— Сельма.
— Сельма? Вот никогда бы не догадался. Это, скажу тебе, удивительно. Меня никогда не тянуло на Сельму. Она ведь коротышка. Мне всегда нравились гибкие. Глядел после уроков, как они занимаются гимнастикой на спортплощадке, а потом, как идут домой, вертят задом. Еще компактная пудра. Компактная пудра шоколадного цвета. На ногах. От этого я балдел. Слушай, а ты заметил? Парни, в целом, смотрятся очень неплохо, многие очень даже годятся в дело, но бабы… да, сорок пятая годовщина со дня выпуска — не место, куда идут подцепить девчонку.
— Это точно. — Его собеседник говорил мягким голосом и, в отличие от Менди, похоже, не терзался ностальгией. — Время сурово обошлось с женщинами.
— Знаешь, кто умер? Берт и Утти, — сказал Менди. — Рак простаты. Дал метастазы в позвоночник. Сожрал их. Сожрал обоих. Слава богу, я проверяюсь. Ты проверяешься?
— Что значит «проверяешься»?
— Каналья! Значит, не проверяешься? Прыгунок, — обернувшись, Менди оттащил меня от Айры, — представляешь, Майзнер не проверяется.
