Владимир Соколовский - Превращение Локоткова
Все встали, он прошел к столу. Было тихо, и он совсем успокоился. Только в горле першило. Валерий Львович откашлялся, и произнес первую фразу:
— Здравствуйте, ребята, садитесь!
Оглядел класс. Ребята как ребята. Мальчишки, девчонки. Есть туповатые физиономии, есть смышленые, есть ни то, ни се. Но и особенного интереса к своей персоне Локотков не обнаружил. «Это ничего, — подумал он. — Это естественно. Люди узнаются со временем».
— Я, как вы догадались уже, наверно, — продолжил он, — ваш новый учитель истории. Зовут меня Валерий Львович, фамилия Локотков. Запомнили?
— Не-а! — донеслось откуда-то с задних парт.
— Надо, ребята, быть внимательнее. Скажу громче: Локотков, Валерий Львович! Теперь понятней? Вот вы — повторите, пожалуйста! Вы, вы, да! — и он указал на чернявого, невысокого взъерошенного мальчишку.
Тот встал и сказал с нескрываемым, несколько даже театральным удивлением:
— Я?!
— Вы, вы!
Парень открыл рот и дураковато уставился в потолок, будто бы вспоминая. Ему подсказывали наперебой, со всех парт: «Коротков!» «Какой тебе Коротков! Волков!» «Печенкин!» «Черных, Черных!» — а он стоял, и только хлопал глазами. Локотков понял, что попал в глупое положение, однако надеялся еще все поправить. «Садись!» — сказал он чернявому. Тот сел, и стал перехихикиваться с соседями. «Выгнать его, что ли?» — угрюмо подумал Валерий Львович. Класс шумел и веселился. Локотков поднял руку. Стало немного тише.
— Ребята! Товарищи! — мордастый парень с предпоследней парты сипло, негромко захохотал, быстро, в такт каждому «ха!» наклоняя голову — словно курица клевала. Но Локотков решил не обращать на него внимания, потому что знал: это будет конец всему, заготовленная речь утратит смысл, который он в нее вложил.
— Мы с вами будем изучать историю. («Как? И вы тоже?» — спросил кто-то с изумлением.) Тема нашего сегодняшнего урока — Петровские реформы. Однако, прежде чем перейти к ней, я хочу рассказать вам о той удивительной науке, которая зовется Историей. Чтобы в дальнейшем у нас не было неясностей, недоговоренности в вопросе о значимости этого предмета. Предмет же этот воистину велик и могуч. Он не открывает красот языка, как это делает литература, не устанавливает системы мироздания, порядка движения механических тел, как делают это точные науки. История изучает общество, закономерности изучения человеческих масс, возникновения и распада государств, социально-экономические причины, ведущие к расцвету или возникновению формаций. Именно в этом ее могущество, ее величие: ведь при изучении любой исторический срез, любое классовое явление становится нам понятным…
Локотков не мог, занятый собой, своей речью, уловить мгновения, когда урок сломался. То-есть перестал существовать, как организованная и направленная единица школьного времени. Он начал опоминаться лишь, когда двое ребят встали, не спеша проследовали к двери, и вышли из класса. Замолк и огляделся. Каждый занимался, кто во что горазд: играли в морской бой, разговаривали, отнюдь не шепотом, отрешенно писали в тетрадках, ставили друг другу щелбаны. Лишь двое сидящих рядом пацанов тянулись за партой, прижав руки к бокам, словно по стойке «смирно», кивали в такт каждому локотковскому слову, ели его глазами, и лишь изредка прыскали, даже не отворачиваясь и не закрываясь.
Господи! Господи, что происходит?!
— Что же это вы, ребята?! — нервно выкрикнул Локотков. Однако на него уже никто не обращал внимания. И он понял: провалился. Позорно, ничтожно, на радость всей учительской публике. И ничего не поправить, класс стал неуправляемым. Он сел за стол, опустил лоб в ладони, и начал шептать тоже совсем не по-взрослому: «За что… за что? Ну что я им сделал?»
Неожиданно состукала дверь, и в классе — не сразу — наступила тишина. Валерий Львович сидел все так же, не шевелясь, и вскоре услыхал над головой голос директора, Виктора Константиновича:
— Громов, вы встанете спокойно или нет? Нечаева, перестаньте жевать, и быстро дневник на стол! Не кривляйся, Дроздов, и так видно, что скудоумен…
Он положил руку на плечо Локоткову:
— Вот ключ, Валерий Львович, идите ко мне в кабинет, я тут с ними пока потолкую…
Тот встал и быстро вышел, опустив голову. Уже в коридоре услышал, донеслось вдогон:
— Что же вы сделали с человеком — мерзавцы, больше никто…
В кабинете Локотков шмякнулся на диван, лег затылком на валик, опустив вниз ноги, и пусто уставился в потолок. Вот и все. Не нужны ни здесь, ни где-то еще ни твоя квалификация, ни ты сам. Кичился перед собой и людьми, и провалился так позорно… Он фыркнул, вспомнив, как недавно еще представлял себя в лубочной, сусальной роли простого деревенского учителя, эдакого мудреца маленько не от мира сего, наставника и первого друга ребят, властителя их умов… Милые дети. Снова вспрыгнули перед глазами гримасничающие лица ребят, и гортань его жарко перехватило, чуть не до тошноты, от ненависти. Наверняка среди этих семиклассников были те, кто пытался на него вчера напасть! Из-за них, только из-за них он теперь уедет обратно, и канет, уже навеки, в тудвасевскую бригаду… А может, попробовать определиться в архив, и провести остаток дней этакой полуподвальной, междустеллажной пугливой недотыкомкой, несыто зыркающей на копающих диссертационный материал аспирантов и соискателей? Кто знает! Хотя — не дай Бог испытать такое…
Прозвучал звонок на перемену. Локотков поднялся и стал надевать пальто. За этим занятием его и застал вернувшийся с урока директор.
— Вы куда собираетесь? — спросил он.
— Не надо задавать странных, вежливых вопросов. Впрочем, что ж! — я уезжаю обратно. Почему — я полагаю, не нужно вам объяснять.
— А может быть, попытаетесь все же?
— Ну… вы ведь видите — я оказался абсолютно несостоятелен, как учитель. Мальчишки меня обхитрили, попросту говоря. Я представлял их совсем другими. Особенно деревенских.
— Во-он оно что… — Виктор Константинович внимательно посмотрел на него. — Вы расстроились из-за того, что не получился урок, и решили уехать? Так?
— Да.
— А желание работать есть?
— Было. Теперь уже нет.
— Чепуха! Как я понял, вы из тех, кому трудно без своей профессии. А больше вы нигде не устроитесь.
Директор пошел к Локоткову, и начал расстегивать пуговицы на его пальто.
— Разденьтесь, и давайте посидим. — А когда Валерий Львович, настороженный и насупленный, уселся на краешек дивана, он воскликнул, взмахнув руками:
— Это надо же — так испугаться первого урока! В-общем, такое естественно, и никому не проходит бесследно, но насчет вас у меня и Антонины Изотовны не было серьезных сомнений. Правда, червячок был, — я ведь недаром оказался в классе, когда запахло срывом. Н-да… Первый урок не получился — и вы расстроились? А знаете, меня после первого урока два дня искали — на глаза боялся показаться, думали — утопился уж… Так что не придавайте особого значения — со всеми бывает то, что у вас сейчас. Да, вот — и ребятишками нашими не обольщайтесь. Это только издали кажется — деревенские, мол, смирные. Сами городскую, сельскую школу кончали?
— Скорее сельскую. Но побольше этой. Десятилетку.
— Отличник?
— Золотой медалист.
— Да, серьезный выпускался контингент! — Виктор Константинович поднял вверх палец. — А каковы воспоминания о дисциплине?
— Кажется, мы были спокойнее. Впрочем, в седьмом классе… черт знает, не помню уже!
— Седьмой, восьмой — вечная учительская мука! Насчет спокойнее — это вряд ли. Просто построжее были времена, отсюда — меньше разболтанности. Толку нет — сиди хоть два, хоть три года в классе, а то и вообще — шагом марш! В колхозе тебе работа всегда найдется. Но — хоть времена и изменились, а учительский труд остался, и надо его кому-то делать, дорогой Валерий Львович. Не торопитесь уезжать, у вас еще все получится, вы ведь мужчина, причем весьма заинтересованный в своем предмете. Какую речь вы им закатили! Меня за дверью аж слеза прошибла.
— Было бы это кому-нибудь надо…
— Надо. Ребята любят увлеченных. Физика нашего видели? Дохлый, полуслепой, неряха. А успеваемость по его предмету высокая, и он ее не тянет искусственно. Тут одного знания предмета мало, нужно еще что-то. Подождите, я сейчас…
Он вышел и вернулся с завучем, которая закричала с порога:
— Валерий Львович, я знаю всю подноготную вашего урока!
— Видал, как работает агентура? — хмыкнул директор.
— Не надо бросаться словами. Что обязана знать — я знаю. Ах, ах! Вы к ним, как говорится, с открытой душой, а они… Вот так! — с торжеством заключила она. — Педстаж не дается даром! Запомните первое: вошли в класс — поставьте и пускай стоят, пока не прекратится всякое шевеление. Второе. Как посадите — сразу надо сделать перекличку. И поменьше отвлеченных материй. Жестко по теме.
