ШАНЬ СА - ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ ИВЫ
На преступников, по последней моде, одели двухметровые бумажные колпаки, на которых чёрной тушью были записаны все их преступления. На шее у каждого висела трехкилограммовая табличка с именем под чёрным крестом. Развратницу-секретаршу «украсили» вместо бус дырявыми кедами. Подсудимые должны были стоять с опущенной головой, а ученики по очереди поднимались на сцену и перечисляли их злодеяния, разоблачали преступления и плевали на голову. В конце каждой речи мы скандировали: «Да здравствует Председатель Мао Цзэдун!», «Да здравствует Культурная Революция!». Собрание завершилось пением революционных песен и торжественными клятвами в верности Председателю.
Однажды на стенах лицея появились дацзыбао, обличавшие нас как предателей истинной культурной революции. На следующий день мы заклеили эти клеветнические листки своими.
1 октября враждебный нам комитет «Алый утёс» занял гимнастический зал, устроил там свой штаб и захватил двух наших товарищей и всех, кого мы арестовали. Вечером они устроили суд и унижали и мучили не только контрреволюционеров-преподавателей, но и моих соучеников.
2 октября «Алый утёс» напал на радиостанцию. Я стоял наверху лестницы и видел, как бывшие члены делегации потрясают палками, бадминтонными ракетками и ремнями. Мы оборонялись всем, что было под рукой. Один из нападавших пробился через толпу и взбежал по лестнице. Раздавая удары ремнём направо и налево, он свалил двух красных охранников из числа наших, которые попытались его остановить, добрался до двери в студию и оказался передо мной. Мы уставились друг на друга в упор.
Он был спортивным делегатом, капитаном команды по плаванию, в которую я входил. Плавание — самый элегантный вид спорта, и дружба между пловцами нашей команды была чистой и светлой, как голубая вода, по которой мы скользили.
Я хотел убедить товарища перейти в мой лагерь, но им овладело безумие, и он ударил меня ремнём по голове. У меня зазвенело в ушах, я пошатнулся, а он, окончательно озверев, ударил меня ещё раз. Я понял, что, если не стану защищаться, он меня убьёт, подобрал с пола толстую пивную бутылку, разбил её и воткнул «розочку» ему в живот. Он застыл, как парализованный, его глаза налились кровью. Я ужаснулся и что было сил провернул осколок у него внутри. По пальцам, стекая на руку, потекла тёплая жидкость. Я выпустил бутылку, и гигант пошатнулся. Я схватил его за воротник и с силой, которой сам в себе не подозревал, втащил на самый верх лестницы и с победным криком выставил на всеобщее обозрение мой окровавленный трофей. Взгляды всех товарищей обратились на меня.
Нервный смех вырвался у меня из горла, я дал пинка в зад спортивному делегату, и он покатился по ступенькам.
Мы воспользовались замешательством в стане наших врагов, оттеснили их в гимнастический зал и окружили его.
Подкрепление пришло тем же вечером: командир Ревкома соседнего лицея, мой близкий друг ещё с детского сада, прислал к нам самых свирепых красных охранников. Мы высадили дверь и после трёх часов рукопашной схватки захватили их.
Мы проявили великодушие и не стали пытать пленников. Те, кто захотел присоединиться к нам, остались, остальных мы отпустили, после чего закрыли дверь лицея для отступников.
5 октября мы переизбрали Ревком лицея, и я был единогласно избран его председателем.
6 октября, в конце дня, я снял с головы повязку и спрятал шрам под военным кепи, снял куртку, с которой не отстиралась кровь, и надел одолженную у товарища рубашку. Я отказался от охраны, сунул в карман нож и поехал домой на велосипеде.
Покинув стены лицея, в которых происходили бурные события, я удивился тому, что мир остался прежним. Город купался в сонном покое.
Два усталых мула медленно тащили за собой тележку. Листья стоявших вдоль шоссе тополей тихо шелестели под ветром. Улицы задыхались от влажной летней жары.
Я крутил педали и смотрел на родной город с жадностью сбежавшего из ада грешника, но постепенно удовольствие от сияющего солнца и неизменно голубого неба рассеялось. В голову пришла ужаснувшая меня мысль: что, если в сентябре я ошибся, вступив в борьбу, и всё, что было сделано, тщетно? Неужели я сражался во сне за иллюзорную мечту? Ведь безразличный ко всему мир продолжает жить, как жил.
Свет заходящего солнца освещал мой дом и тонкий слой угольной пыли, много лет скапливавшийся у входной двери. Наша семья жила на третьем этаже, в конце длинного, без окон, коридора, освещённого рядом закоптившихся лампочек. Наш дом был населён преподавателями, врачами и инженерами, ждавшими квартир от государства. Мои родители, как и большинство наших соседей, встали на очередь сразу после окончания университета. Каждые два месяца моя мать отправлялась в бюро политкомиссара Пекинской больницы, где они с отцом работали хирургами. Ей отвечали: да, жилой массив сдан, но сначала нужно расселить руководящие кадры. Или говорили, что из уважения к родственникам жертв войны предпочтение отдаётся именно им. Был случай, когда мои родители уступили квартиру вышедшей на пенсию паре, потому что как истинные коммунисты умели жертвовать собственным счастьем ради благополучия других. Восемнадцать лет мы жили, питая надежду на скорый переезд и довольствуясь двумя крошечными комнатёнками без кухни и ванной. Туалет был на этаже, общий для всех соседей.
В коридоре валялись угольные брикеты, велосипедные колёса и тазы, стояли детские коляски. На растрескавшихся стенах висели связки лука и перца, мешки для стирки и кухонная утварь.
Кто-то зажёг огонь и суетился у плиты. Соседка готовила обед мужу, коллеге моих родителей, у которого было ночное дежурство в больнице. В кипящем масле жарились овощи. Я хотел пробраться незамеченным, но ничего не вышло.
— Где ты пропадал столько дней, Вэнь? — воскликнула она.
В этом тесном, похожем на муравейник доме секретов не существовало. Я раздражился, но постарался быть любезным и улыбнулся, чтобы не разозлить жену коллеги моих родителей.
— Болел… — невнятно пробормотал я.
Женщина следила за сковородкой и не смотрела мне в лицо, а потому проглотила мою ложь.
— Болел? Бедный мальчик! Где же ты ночевал? В школе? Нужно было дать нам знать. Мы бы приехали за тобой на «скорой помощи». Какой ты бледный. Иди и немедленно ложись. Я зайду тебя посмотреть.
Я поторопился уйти.
Открыл дверь и уже собирался лечь, но тут увидел отца.
У нас с ним были особые отношения. Он воспитывал меня с суровой нежностью, но обращался со мной, как с равным, и всегда находил время, чтобы выслушать.
Отец был для меня примером мужской прямоты. До Освобождения он учился на медицинском факультете Пекинского университета, дал клятву верности Коммунистической партии и работал на секретные службы. Когда родился новый Китай, государство послало моего отца в Москву, где он стажировался у одного из крупнейших советских докторов. Отец мог остаться работать в Москве, но отказался и вернулся на родину.
Он был знаменитым хирургом, страстно любящим своё дело, требовательным к себе и великодушным к другим. Отец был моим идолом, но вот уже год и без всякой на то причины я страдал от его недостатков. Отец казался мне слишком добрым и слишком несгибаемым. Его участливость граничила с наивностью и раздражала меня. Мне бы хотелось услышать, как он жалуется на жизнь, но ему всегда удавалось довольствоваться малым и честно исполнять изматывающую работу.
Отец не ведал, что значит «развлекаться». За семнадцать лет он ни разу не сделал мне воздушного змея и всего один раз сводил в зоопарк. На вечерней прогулке он никогда не шутил, но вёл душеспасительные беседы, внушая, что нужно быть честным и благородным.
Отец попросил меня сесть на кровать и заговорил об общеуниверситетских вступительных экзаменах, которые должны были состояться в июне будущего года. Он спросил, что я намерен делать.
— Даже совершая культурную революцию, — говорил он, — нельзя забывать об учёбе. Кто, как ты думаешь, будет строить социалистический Китай через десять, через двадцать лет, когда поколение твоих родителей состарится? Сегодняшняя молодёжь станет опорой завтрашнего дня. Не забывай о своей ответственности, ты понесёшь будущее страны на своих плечах. Без прочных знаний ты не сможешь участвовать в модернизации Китая.
Я опустил голову. В глубине души я был с ним согласен. Но отцовская мудрость раздражала меня именно потому, что он всегда оказывался прав, а я хотел научиться противостоять его дару убеждения.
— Но вы забыли о классовой борьбе, отец! — воскликнул я. — Под угрозой весь социалистический строй! Если не устранить контрреволюционеров, страна никогда не обретёт мира и мы ничего не сможем построить. Осознайте неотложность нашей борьбы! Отец взглянул на меня с удивлением:
— Ты прав, о классовой борьбе забывать нельзя. Но ты слишком молод и не умеешь отличать друзей от врагов. Ты ничего не понимаешь в политических вызовах. Посвяти себя учёбе.
