Ауэзхан Кодар - Порог невозврата
Тут что ни слово – шедовер. Вы знаете, с чего начал Танат? Он перевел Силезиуса! Это поэт-мистик 17 века, эк куда его занесло! Но с другой стороны, Танат попал в самую матку – Ангелус Силезиус – один из отцов негативной теологии, а наша душа жаждет Бога, но не в церкви же его искать или в мечети, там все опошлено бизнес-муллами, да и пора бы нам всем прийти, наконец, к наднациональной религии, но – как к ней прийти? Только из души человеческой, только из самой этой нашей жажды! А Силезиус так и писал о том, что Бог рождается в душе человека!
Тут «Танатос», который без всяких ножа и вилки, руками разделывался с семгой, энергично воззрился на всех ошеломленными глазами и выпалил: «Христос мог бы тысячу раз рождаться в Вифлееме – ты все равно погиб, если Он не родился в твоей душе!»
Агзамову становилось все интереснее с этими деклассированными элементами, вдруг превратившимися в интеллигентов, и даже можно сказать, интеллектуалов. Проблема богоискательства его волновала давно, мысли, подобные высказанным здесь, высказывали еще средневековые суфии, и он решил напомнить этим ребятам, что такое понимание Творца имеет восточные корни.
– Э… видите ли, – попытался он было вписаться в разговор, но его и не собирались слушать.
– Это он цитирует Силезиуса! – продолжал свой монолог Игорь, но Агзамов уже не слышал очередной зажигательной тирады, ему стало досадно, что его перебили и, честно говоря, его напугали эти двое, которым было тесно не только в казахской, но и в русской культуре: «Где этот самый Ангелус? – гневно вопрошал про себя Агзамов, – а где мы, казахи? Что может он дать нам для нашего национального возрождения? Какая у нас может быть преемственность с христианской традицией? Нет, он решительно не понимал этих разнузданных молодчиков, особенно этого неряшливого длинноволосого казаха с вечно кривой ухмылкой, уплетающего семгу голыми руками.
Игорь продолжал что-то говорить, но взгляд Агзамова переместился на Машу, и только тут он понял, какая она стильная женщина – груди ее так и выглядывали из летнего платья из какого-то легкого ажурного материала, оголенные плечи так и сверкали, в глазах ее, устремленных на Игоря, было что-то задорно провокационное.
Игорь, казалось, задался целью пропиарить всех своих друзей разом. Теперь он перешел на Айхана, которого почему-то называл Костылянычем. «Не мой ли Айхан?» – неуверенно мелькнуло в голове Агзамова.
– Вы не представляете, это что-то феноменальное: грудь как у кентавра, вместо передних ног костыли, голова большая как у Минотавра, только рогов не хватает.
– Я бы ему наставила, – рассмеялась Маша.
– Знаешь, у него такая жена, что на тебя он и не посмотрит, – авторитетно заявил Игорь. – Но я не об этом. Костыляныч – охренительный мастер стёба. Короче, современный Катулл.
Гордый Фаллос, что сник, видно, чистил не там ты, где нужно.
Был когда-то велик, а теперь хоть выбрасывай в нужник.
Был когда-то стояч, а теперь ты висишь, как мочало!
И ничто ничего от тебя, старина, не зачало…
Не правда ли, скулодробительно? Впрочем, и у меня есть не хуже. Вот послушай. И Игорь, как всегда, слегка грассируя и бойко размахивая руками, принялся за декламацию.
Взираю на эпоху я —
Мы не изменим ни х. я;
Во всем паскудства торжество —
Мы не изменим ничего;
Во всем бездарности черта —
Мы не изменим ни черта;
Вокруг нас косности стена —
Мы не изменим ни хрена;
Уже маячит смерть-карга —
Мы не изменим ни фига;
Ужель стезя моя крута? —
Мы не изменим ни шута;
Ужель и мне почить пора? —
Мы не изменим ни хера.
Уже отходит ввысь душа —
Нам тут не светит ни шиша [2]
Тут уж Маша не выдержала.
– А спорим, что кое-что светит? Танатыч, у тебя есть музычка?
Танат мутными глазами указал на допотопный проигрыватель. Из музыки у него был только Вивальди. Маша поставила скрипичный концерт и, церемонно поклонившись, пригласила Игоря. Игорь встал, подошел к ней и легко закружил ее в вальсе. Они очень подходили друг к другу. Он высокий, статный, с длинными светлыми волосами, собранными в пучок на затылке. Она тоже высокая, стройная, со своей обритой головой похожая чем-то на гончую. Восхищенный Агзамыч на миг забыл обо всем – и об убогой обстановке этого жалкого холостяцкого пристанища, и о его странном косноязычном хозяине, и о своей еще более странной ситуации, и целиком погрузился в обворожительные ритмы вальса и в созерцание этой прекрасной танцующей пары. Танат, опершись рукой о кулак, как-то совершенно по-русски пригорюнился.
– Не правда ли, прекрасная пара? – удостоил его разговора Агзамов.
– Какая пара? Это же Вивальди! Его надо слушать, а не танцевать.
– На мой взгляд, эта музыка как нельзя лучше подходит под этот танец.
– Как-то Андре Жид сказал: «С прекрасными помыслами делают дурную литературу». Это что-то из этой сферы. Впрочем, сейчас даже философия вернулась в свое прежнее бродячее состояние, в своем собственном виде она никому не нужна и неприкаянно бродит по улицам, где даже проститутки стоят дороже, чем философы.
Танат помолчал, оценивающе разглядывая Агзамова, а потом и вовсе понес полную ахинею.
– Модернист хочет изменений в мире, а постмодернист – его переинтерпретации. Словом, тех же изменений, но в условном поле. Мир вменяем только как символический универсум и поддается переструктурации только в символическом плане. Поэтому Деррида считает, что мир – это текст. Образ модернизма – дерзкий художник, дающий пощечину дурному общественному вкусу. Модернизм – культ эпатажной личности. Образ постмодерниста – человек с вечной ухмылкой на лице от предпонимания неизбежности всего, что происходит. Бодрийяр потому и назвал один из своих основных трудов «Фатальные стратегии», что пытался создать философию предпонимания обгоняющей саму себя современности. Впрочем, все они пляшут от Хайдеггера, который первым понял, что переход на технотронную фазу цивилизации будет фатальным для самого человека, отныне и до конца своих дней становящегося частью технологии.
– У тебя сейчас несколько раз прозвучало слово «фатальность». Выходит, все эти твои постмодернисты – оголтелые фаталисты, но какие же они тогда философы, если не слишком далеко ушли от сивилл?
– Сивиллы имели дело с первобытным миром, где властвовала природа, мы имеем дело с симулякрами, т. е. символами без содержания, с пустыми оболочками смысла вещей. Все самые важные понятия – такие, как этнос, нация, человек, гуманность, гуманизм не имеют ныне того содержания, в гуще которого они создавались, ибо не мы их создаем, а они – нас, т. е. у нас есть определенные стереотипы этноса, нации, гуманизма, которым мы пытаемся следовать. Но задача заключается как раз в том, чтобы самим создавать понятия или, как говорил Делёз, творить концепты. Нам до этого далеко, а Делёз их немало сотворил, вот только навскидку – шизопотоки, машины желания, тело без органов. На мой взгляд, тело без органов и есть нация, а шизопотоки – это новое понятие гуманизма, или точнее, дегуманизации без берегов.
Агзамов вспомнил, что когда впервые увидел Таната еще в той своей прошлой, теперь такой далекой жизни, тот напомнил ему персонажа Гюго, но тогда этот парень поразил его гримасой уродства, а ведь у Гюго речь идет об аристократе, волею судеб ставшим уродом на потеху публике, об аристократе, а не об уроде! Теперь, когда один Танат слушал Вивальди, в то время как все остальные, в том числе и Агзамыч, пребывали в плену витального пиршества, сын великого писателя в полной мере оценил своего визави. Перед ним, действительно, был аристократ, несмотря на то, что он не пользовался вилкой, а волосы его явно нуждались в ножницах и бриолине.
Тут у итальянского маэстро пошла такая экспрессия, что Игорь и Манька, встав напротив друг друга, дали джигу или рок-н-ролл, локти их так и мелькали, носки ввинчивались в пол, задницы то опускались, соблазнительно покручиваясь, то крутились из стороны в сторону. Вскоре Игорь так раззадорился, что снял и выкинул рубашку. Возбужденная Манька недолго думая тоже сняла блузку. Но стоило ей повернуться задом к Игорю как он немедленно отстегнул с нее лифчики, и ее роскошные груди с сосками в виде ягод клубники бодро заметались из стороны в сторону. Агзамыч и Танатос смотрели, как завороженные. Вдруг из белых штанов Игоря стало выпирать что-то могучее, в своем неукротимом стремлении вверх похожее на замаскированную ракету. Паре было уже явно не до этикета.
