Эмилиян Станев - Будни и праздники
Почесывая спину в том месте, где жилетка была ему узковата, Гаржев то рассматривал рукава своей сорочки, то бросал взгляд в глубь комнаты. Там, поджав под себя ноги, чтобы не было видно заштопанных пяток, лежала на кушетке жена.
Он не мог понять, спит она или нет. Лежала она давно, с обеда. Гаржев знал, что жена сердится и способна от злости лежать вот так до тех пор, пока он не пойдет к ней на поклон. Но тяжелое, смутное чувство в груди, переходившее в тупую, безысходную боль, мешало ему сделать это. Высоко вскинув тонкие брови, он с печальным удивлением смотрел на жену и тихо, так, чтобы она не слышала, вздыхал.
Вчера жена устала от предпраздничных хлопот по дому, а в этом состоянии она всегда бывала раздражительной и злой. Отец Гаржева, шестидесятипятилетний старик, до страсти любил вмешиваться в кухонные дела. Вечером, когда жарили присланную из провинции индюшку, старый Гаржев повздорил со снохой из-за того, как ее готовить. И поскольку старик упорно стоял на своем, жена Гаржева выбежала из кухни и заперлась у себя в спальне. Пришлось им с отцом самим хлопотать у плиты. Гаржев то мчался к жене и умолял ее вернуться, то убеждал отца не совать нос не в свое дело. После этого вспыхнул спор с женой у него самого — идти к заутрене или не идти. Отец собирался идти непременно, со всей торжественностью, и поэтому сын настаивал, что надо пойти всем — из уважения к старику «и чтобы он не тащился туда один». Но жена хотела досадить свекру и запретила мужу идти в церковь.
Старик обиделся. Назло всем залег спозаранку спать и без передышки кряхтел за стеной до полуночи. Потом с грохотом поднялся, перебудил весь дом, открыл кран, стал мыться и долго еще чем-то громыхал на кухне.
Гаржев чувствовал себя неловко оттого, что не пошел с отцом. Ночью он почти не сомкнул глаз. Лежал рядом с женой, слушал перезвон колоколов и размышлял о домашних неурядицах. Вспомнил, как проходило в доме рождество когда-то, когда он был ребенком. Вспомнил старую церквушку в родном городке, куда они отправлялись всей семьей по узкой, заваленной снегом улочке; торжественное, радостное чувство, которое охватывало его, когда в мерцающем, золотистом свете храма седовласый священник начинал петь «Дева днесь Пресуществленного рождает…».[9] Эти воспоминания раздирали ему душу, и казалось, жизнь его распадается на две чуждые, враждебные друг другу половины. Чувство вины перед отцом росло, а к жене он испытывал ненависть. Потом он стал думать о том, есть бог или нету. Эти думы снова вернули его к прошлому и еще больше увеличили его смятение: выходило, что коли бог есть, то Гаржев виновен вдвойне, не пойдя в церковь и не заставив жену покориться. Потом, оторвавшись от прошлого, мысли его перескочили к настоящему. Вот извольте, целый год ожидает он повышения (Гаржев служил в налоговом управлении), а повышения все нет.
«Само собой, и дальше так будет. В этом доме нет ничего святого, не боимся ни бога, ни черта», — со злостью подумал он.
Все более раздражаясь, Гаржев наконец пришел к решению изменить свою жизнь и, успокоенный, заснул.
Проснулся он поздно. Вид неприбранной спальни, нетопленая кухня раздосадовали его. Вспомнив о ночном своем решении, он побранился с женой и теперь рассеянно перебирал все это в памяти.
В комнате отца послышался шум. Тихо и торжественно прозвучал голос старика:
— За то, что не страшитесь безверия своего, не вас накажу, но детей ва-а-а-ших…
Гаржев поморщился. Отец имел обыкновение по великим праздникам читать библию вслух.
Старческий голос за стеной, как на грех, становился все слышней, все назойливей. По улице проехал автомобиль. Шум мотора на мгновение заглушил декламацию старика, взорвал тишину комнаты и заглох вдали.
Жена Гаржева пошевелилась, вздохнула.
— Рассею род ваш и семя ваше сделаю беспло-од-ным, как пусты-ы-ня…
— Это невыносимо! — вдруг проговорила жена.
Гаржев вздрогнул.
— Поди вели ему замолчать! — закричала она. — Завел, как над покойником. Не даст отдохнуть, ни до кого ему дела нет. У вас в роду все такие!
— Пожалуйста, Тина, — кротко сказал Гаржев, подходя к жене и садясь рядом, — не кричи так, он услышит.
— И пускай слышит!
— Легко сказать! А он возьмет и запишет все на брата. Видала, тот индюшку ему прислал, подольщается.
— Хватит меня этим пугать. Да и что у него есть? Дом — так в нем даже мышам жить тошно, — сказала жена, сердито надув губы.
— Не кричи так, не кричи, тише! — умолял Гаржев, обнимая своей длинной рукой ее располневшую талию. — Хорошо, сейчас пойду, скажу… Он перестанет. — И, не давая ей ответить, поднялся и торопливо вышел из комнаты.
Отец сидел у окна, поджав под себя ногу, набросив на плечи старенькое пальтецо. На коленях у него лежала раскрытая старинная библия в черном переплете. Очки держались на кончике толстого малинового носа, усеянного оспинами и черными, как от пороховой пыли, точечками. Когда Гаржев вошел к нему, старик поднял седую голову, метнул на сына сердитый взгляд и протяжно пропел:
— А он говорил и-им: иже есть сказуемо во про-ро-роце-е-х…
— Отец, — перебил его Гаржев, — ты не мог бы пока оставить это чтение?
Отец умолк и задумчиво, отчужденно взглянул на него поверх очков. Потом снял очки, положил их на книгу. Лицо его стало сосредоточенным, суровым.
— Кому я мешаю? — спросил он.
— Кому, кому! — Гаржев обиженно насупился. — Ну почему обязательно вслух, как поп с амвона? Неужели нельзя про себя?
— Нельзя.
— Ах, нельзя?
— Мне нравится вслух, и буду вслух. Я чту веру божью и святую церковь.
— Не в том дело.
— А в чем? — живо спросил старик, готовый ринуться в спор.
Сын хмуро молчал.
— Что вы за люди! — проговорил отец. — В церковь не ходите, постов не соблюдаете. Как жить будете без праздника божьего, без веры? Подобно скотине?
— Теперь все так, — примирительно заметил Гаржев.
— Так? Вот поэтому у вас все так и идет. На вот, все тебе повышения не выходит.
— Тина не может уснуть, когда ты читаешь, — смущенно сказал Гаржев, вспомнив, о чем он раздумывал ночью. — Из-за этого весь сыр-бор. Она сейчас в деликатном положении, капризничает.
— Гм… — удивленно покачал головой старик и, чему-то весело и добродушно улыбнувшись, заглянул в библию.
— Мы выйдем немного пройтись, — несмело произнес сын, отводя глаза.
— Ну что ж, ступайте.
— А ты?
— Некуда мне ходить…
Гаржев вздохнул с облегчением.
За дверью, в полутемном коридорчике, где стоял густой запах тушеной капусты и хрена, он постоял в раздумье. Ему было не по себе, что он оставляет отца в доме одного. В душе снова поднялась та же сумятица, что минувшей ночью, и он сказал себе: «Старик прав. Так оно и есть. Без радости живем».
Когда он вернулся к жене и увидел ее заспанное, злое лицо, его охватила такая ненависть к ней, что он с трудом взял себя в руки.
— Пойдем прогуляемся, — сказал он.
Она не ответила.
За окнами слышались шаги, голоса прохожих. Людские тени скользили по светлым шторам, украдкой проникая в комнату. Город просыпался от послеобеденного сна.
— Пойдем же! — настойчиво повторил Гаржев.
Жена зевнула долгим, протяжным зевком, так что на глазах выступили слезы, и тупо уставилась куда-то в сторону.
— Куда мы пойдем?
— Там посмотрим.
— Отец разозлился?
— Не-ет.
— Не хочется мне никуда идти.
Он принес ей пальто, шляпу, боты и сам тоже стал одеваться. Ему казалось, что, как только он выйдет из дому, на душе сразу станет легче и все утрясется. Но когда они вышли, возник мучительный вопрос: куда идти? Гаржев предложил нанести визиты двум-трем семействам, с которыми они водили знакомство, но жена воспротивилась.
Взявшись под руку, они пошли просто куда глаза глядят. Широкая улица с закрытыми магазинами выглядела невесело. По тротуарам лениво гуляли, вызывающе хохоча и громко переговариваясь, горничные и мастеровые. С верхнего конца улицы целыми компаниями спешили к центру жители пригородов.
Госпожа Гаржева ступала медленно, тяжело. С того времени, как она почувствовала себя беременной, она вечно дулась и капризничала. Гаржев начал бояться ее и, чем сильней ощущал над собой ее власть, тем яростней ненавидел. Он оборачивался к ней и с отвращением смотрел на одутловатое лицо, спокойное и сердитое одновременно, на курносый, похожий на сливу нос, синий, небрежно напудренный.
Ледяной ветер немилосердно хлестал их, словно желая вернуть назад. Жена от этого еще тяжелей и величавей опиралась на его руку, пряча лицо в меховой воротник пальто.
«И чего пыжится! Вот дурища!» — думал Гаржев. Ему хотелось заставить ее идти быстрее.
— Пойдем в кино, — сказала она.
Он спросил:
— Сколько мы можем истратить?
