Сабина Грубер - Неприкаянные
Венеция оседает, рассказывал Эннио за ужином в «Арденги», потому что для промышленных нужд выкачали все артезианские колодцы; портовые и фабричные сооружения без зазрения совести строили прямо в песке лагуны. Он никак не мог успокоиться, поносил правительство, угрожал перерезать глотки политикам и мафиози, если его лишат источника существования. Особую тревогу вызывали у него танкеры, которые разгружались в Местре-Маргера.
Вот здесь, возле этого канала — или это было где-то дальше? — у меня произошла стычка с Ритой. Во время ночной бури многие лодки наполнились водой и в конце концов затонули, на другом берегу в канал рухнули строительные леса и заблокировали правую ходовую полосу. Я просил Риту смягчиться и навестить отца. Он справлял тогда свое шестидесятилетие. Она отказалась, заявила, что поедет, только если он перед нею извинится. Через полгода отец предпринял попытку примирения и пригласил их обоих. Однако Рита приехала без Эннио, потому что стала его стыдиться, давая ему опускаться все больше и больше, хотя в то время еще не составило бы труда вывести его из депрессивного или сумеречного состояния.
Она не могла иначе, ей надо было до конца сохранять видимость счастья.
Меня так и тянет туда, вот я опять дошел до Рыбного рынка, а ведь хотел пойти в другую сторону; на каждом втором углу не горит фонарь, в проулках — ни души.
Страха Рита не испытывала. Стоит лишь крикнуть, говорила она, как все кругом просыпаются. Однако в отплату за такую безопасность приходится терпеть их нескромность: что проникает снаружи вовнутрь, проникнет также наружу; могли бы существовать мосты любовных стонов, проулки ссор и храпа. Летом она, едва дойдя до здания школы, уже знала, спит Эннио или нет. Под конец ей даже пришло в голову привязать ему на спину бюстгальтер, набитый яблоками, чтобы он, повернувшись и почувствовав что-то жесткое, либо проснулся, либо снова улегся на живот.
Денцель так и не побывал в этом городе. Когда он хотел поехать со мной, они послали его в Тузлу.
Вначале Пухер ездил сам, Рим и Венецию у него никто оспаривать не смел, до тех пор, пока члены редколлегии ему не объяснили, что я, благодаря знанию языка, могу в ходе короткого интервью извлечь из собеседника больше, чем он, ибо не нуждаюсь в переводчике. Месяцами он смотрел на меня как на своего личного врага.
Эннио все еще здесь, он словно и не вставал и беспокойно ворочается с боку на бок. Надо было мне прийти днем, они наверняка не оставят его так лежать. В полдень с пола смывают остатки рыбы. Когда мы с Марией были в остерии, мне не пришло в голову заглянуть под арки.
Человек потягивается, тихо бормочет что-то в темную ткань одеяла. Судя по голосу, это, возможно, он. Я крадусь мимо него, прислонившись к колонне, слежу за его движениями. Он опять с головой укрылся одеялом, только ботинки торчат. Как я могу его узнать по этим приглушенным хриплым звукам? Надо подойти поближе. Теперь он стонет, по телу пробегает дрожь. Выпрастывает руку. Фонарь светит слишком слабо. Где моя зажигалка? Пуговица на манжете рубашки расстегнута, видны жилы и кровеносные сосуды. Возможно, это и не его рука. Я уже не помню. Глаза у меня медленно привыкают к мерцанию огонька, большой палец жжет. Я нагибаюсь пониже. А вот и шрам, почти незаметно тянется он, скрытый густым волосом, по тыльной стороне ладони и скрывается во впадине большого пальца.
Мария лежит голая на кровати. Мне снится, будто я безмолвно сижу и разгребаю ногами белую гальку — заметаю следы машины. Какая-то незнакомая женщина грозила мне пистолетом. Мы шли друг за другом по песку прямо, не сворачивая, по хорошо утоптанной тропинке, в каких-нибудь трех метрах от воды.
Ты куда? Когда я вру, то прислушиваюсь к себе — не выдает ли меня интонация. Я сейчас вернусь, а ты пока что уложи чемоданы. Она ничего не спрашивает, занятая рассматриванием своих волос: много ли их посеклось. Я свободен, мигом влезаю в джинсы, натягиваю пуловер и выбегаю из отеля.
Я его заметил, как его замечают все, но, заметив, отвернулся, стал глядеть куда-то в сторону и улизнул. Хотя была ночь, я боялся, что меня узнают. «Смотрите, вот брат жены этого человека». Я не мог ему объявиться, убежал и уселся среди кошек на ступенях церкви возле рынка. Но этим дело не кончилось, портрет продолжал прорисовываться, он сложился, лишь когда я попытался вычеркнуть его из своей памяти. Я мог вспомнить его еще только как человека, который в сравнении с другими чего-то лишен, которому, на мой взгляд, чего-то не хватает. Я унес в себе его прорехи, заполнил их состраданием, закурил сигарету, поглаживал кошек. Покуривая, я латал поврежденные места, выбирал из его бороды остатки еды. Немного позже, на мосту, я попытался представить его себе среди других людей. Вон туда мы ходили с ним обедать, ели вкусно и до отвала, но об этом и говорить не стоит. Так, постепенно, я перетащил его на нашу сторону, заставил влезть в мой костюм, и ему пришлось выслушать, что положено: зажатый между столом и стеной, он не имел возможности уклониться от моих указаний.
На мосту Риальто я протискиваюсь между двумя мамашами с детскими колясками и спотыкаюсь, они визжат, я ругаюсь. Гомон на рынке становится громче; я нечаянно наступаю на оброненное кем-то яблоко и отшвыриваю его к ножке стола, за которым торгуют цветами.
Под арками, где я надеюсь его найти, опять лежит только картон, а на нем — сложенное одеяло. Я разочарован, выхожу из-за колонны и смотрю на морского паука, на котором в ритме его барахтанья раскачивается ценник. Товары еще только раскладываются, вынимаются из ящиков. И тут я его замечаю: он стоит на крышке колодца и молчит. Никто не обращает на него внимания, словно он стоит там каждый день. Он не шатается и задумчиво рассматривает вход в мясную лавку Космо. Я перехожу на другую сторону, останавливаюсь перед прилавком в его поле зрения. Он не реагирует. Лишь когда какая-то женщина подходит слишком близко к колодцу, он разражается тихой бранью, которая становится все громче, хотя женщина давно уже свернула в ближайший переулок и теперь не видна ни ему, ни другим людям, которые, взбудораженные его ворчаньем, быстро оборачиваются, словно ищут причину его гнева, ищут виноватого. Невысокий коренастый торговец что-то кричит ему перед тем, как нагнуться и поднять на стол весы. Из заднего ряда высовывается «кальмар» — уборщик, он ничего не слушает, а, держа обеими руками шланг, льет воду в жестяной ящик.
Эннио. Я подхожу к нему. Он меня не видит, смотрит куда-то сквозь. Борода у него с сильной проседью, под глазами залегли морщины. Я пробую позвать громче: Эннио! В эту минуту к рынку приближается группа прохожих, слышится смех и чей-то особенно звонкий голос. Двое мужчин ныряют в продуктовый магазин, их жены остаются ждать перед витриной Интерпресс-фото. Я вижу, как Эннио вздрагивает, складывает губы дудочкой. Пальцы его перебирают пуговицы на рубашке, не расстегивая нижние и не застегивая верхние. Стоя на крышке колодца, он вращается вокруг своей оси и, энергично мотая головой, плюет во все стороны. Шумно дышит. Я отступаю назад, но он в меня попадает: на левом рукаве блестит влажное пятно. Какой-то пенсионер, гуляющий с собакой, обходит его, описывая большую дугу, кажется, он его знает и в его сторону не оборачивается. Прежде чем уйти, я покупаю у «Да Пинто» две бутылки вина и заворачиваю их в его одеяло.
У перил моста Риальто уже стоят любители рано вставать и щелкают фотоаппаратами. Я останавливаюсь, перевожу дух. Внизу подо мной гондольер, лавируя между средствами общественного транспорта, пытается переехать на другую сторону Большого канала. Рита ни разу не села в гондолу. Ей неинтересно смотреть с точки зрения крысы, сказала она Марианне. На самом деле она хотела, чтобы ее считали венецианкой, а венецианцы не садятся в гондолы. Она себе это запретила, не проявляла любопытства, зато любила переезжать канал на гондолообразных паромах трагетти, где даже при большой волне могла твердо стоять на ногах и с усталой улыбкой взирать на тех, кто боязливо искал опоры или даже садился. А сколько времени училась она произносить раскатистое «р», которое при малейшем волнении предательски соскальзывало назад. Ее неуверенность была так велика, что в обществе она предпочитала представляться под фамилией мужа — Вианелло.
На улице Сан-Джованни-Кризостомо тем временем началось оживление; катера, что ходят на острова и обратно, а в городе причаливают к Фондамента-Нуове, расходятся только на Кампо-Сан-Бартоломео. Там, где я ожидал найти книжный магазин, теперь продают скатерти, галстуки и платки. Мне надо быстренько купить какой-нибудь подарок Марии, дабы оправдать мою утреннюю прогулку. Приподнимая уголки сложенного шарфа, я вдруг пугаюсь: ведь Эннио плевал в меня, но в лицо не попал.
Поскорее, пожалуйста, одного листа бумаги достаточно. У меня через час поезд.
