Виктор Соснора - Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
Мы оба обнимаем Вас.
Лили
Только что говорила с Ритой Райт. Она на днях приехала из Риги. Латышские редакторы сказали ей, что они не то заключили, не то собираются заключить с Вами договор на переводы с латышского. Свяжитесь с ними! А Рита 23-го едет на десять дней в Ленинград. Она просит Вас позвонить ей
24-го по тел. 72-79-25.
8.12
Только что дозвонилась Слуцкому. Четыре дня тому назад Вам послали 200 строк словацкого подстрочника и книгу. Срок — две недели. Адрес правильный. У Симонова пока ничего не вышло.
Обнимаю, люблю
Л.
75
13.2. 74
Дорогой мой Виктор Александрович,
Вася маленький[224] передаст Вам 100 рублей. Пригодятся?
У нас слякоть. Сегодня едем в Переделкино. Литфонд надумал делать нам террасу. Любопытно посмотреть. Не понимаю, отчего вдруг такая любезность? Видит бог, не заслужили.
Все остальное плохо, кроме, конечно, Ваших стихов и рассказов. Читаем и перечитываем. Не ответила Вам на Ваше желание посвятить мне парафразу Маяковского.[225] Рада этому, конечно.
Остальное расскажет Вам Вася-fils.
Сердечный привет Вашей Анне.[226] У нее очень приятный голос.
Обнимаю.
Лиля
76
21.2. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Спасибо — большое — Вам за деньги. Они, естественно, пришлись очень кстати. Авось разбогатею…
Только, пожалуйста, не думайте сейчас о моем неустроенном бытие. Дела, как и жизнь вся, потихоньку налаживаются. После беседы в высоких инстанциях кое-что пошло. Заключил договор на повесть. Вся прелесть этого договора в том, что нужно делать из пяти — два листа (журнальный вариант). Ума не приложу, как это сделать, но договор заключил, и кое-какие копейки будут. Кой-что из стишков восстановил. Посмотрим.
В остальном — в Ленинграде какой-то земляной асфальт, погода — как самовыраженье тоски, с обменом вроде бы налаживается, но — тьфу, тьфу, тьфу — помолчим. Не работаю уже несколько месяцев. Миозит: плечо, лопатка, правая рука. Растираюсь. Но не работаю, конечно же, не поэтому: не ах какая болезнь! Просто — выдохся, все это существованье последних времен — сплошная невралгия, не до работы. Я говорю о работе своей. А так — две недели назад сдал одиннадцать рецензий на прозу и сейчас делаю шестнадцать рецензий на стихи. Это — цифры астрономические, но рецензии внутренние, так, рублей сто пятьдесят за все получу. Да переводов тоже натворил. «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова».[227]
Простите, я хочу пару слов сказать насчет магнитофонной записи, поскольку разговор там идет и обо мне. «Под Маяковским» я ходил долго. Все раннее юношество. Где нам было тогда разобрать что к чему. Хлебникова или Блока узнал позднее. Пастернака понял еще позже. Мандельштама никогда и сейчас (при всех реверансах) не приемлю. Идея Василия Абгаровича насчет того, что поэт состоит из поэта и читателя, абсолютно не соответствует не только нашему, но и никакому времени. Поэт состоит только из поэта. Читатель, да простит меня Вас<илий> Абг<арович>, — в этот состав не входит, ибо поэт только творит, а читатель только читает то, что уже сотворено. Так, поедая телятину, читатель все же не сумеет вообразить себя тельцом. Он предполагает — и только. Это грустно, но это так. Не потому ли ведут на веревке поэтов под нож, чтобы потом съесть? В данном случае я не имею в виду Читателя с большой буквы, ибо таковой Читатель по таланту равен Поэту, а их — Читателей, как и Поэтов, — единицы.
А в общем, пока не обменяюсь, в Москву не попасть. Жалко. Не потому, что какие-то дела, а потому, что хотелось бы повидаться с Вами, поговорить. Здесь — вообще — не с кем. Из окна моего слева — сумасшедший дом, справа — кирпичная стена высотой метров 10, а на ней колючая проволока, а что за ней — кто ведает. Не «фантазирую» — Кулаков видел.
Рядом гавань, из нее корабли выходят: «счастливого плаванья!». А за стенкой моей комнаты — уголовник Юра, только что вышедший из тюрьмы, водит герлс с Московского вокзала (самая дешевая, штампованная марка герлс).
Но ничего. Читаю о Пришвине, об Ал<ексее> Ник<олаевиче> Толстом и о Багрицком — сразу трио воспоминаний. Глупость — все. Но и животная жвачка Пришвина сейчас — «сложная философия». «Стоял дуб, на дубе стояла ветка, на ветке стоял тетерев, он пел о любви».[228] Всё. Догадайся о вселенских обобщеньях. Идиотизм.
Получил приглашение из Парижа и из Вандербилда (США, юг). Хо-хо!
С Вас<илием> Вас<ильевичем> — никакого разговора не было — он был занят гостями, я только взял письмо в номере и ушел. Еще раз спасибо за заботы. Но думаю, что в этом отношении (денег) у меня в самое ближайшее время скромно, но уладится.
Анна очень растрогана была Вашим письмом и особенно Вашими приветствиями ей. Она вас боготворила и до встречи со мной. Кланяется — Вам.
Обнимаем Вас, Василия Абгаровича!
Будьте здоровы!
Ваш — В. Соснора
77
13.5. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Вот — все никак не выбраться в Москву.
Анна заболела воспаленьем легких еще в марте, потом отравилась какой- то дрянью и сейчас на месяц в Бехтеревке (так положено после этих игр). В общем, у нее все нормально, никаких последствий, и — да простит мне Бог кощунства — все сие от безделья.
Пять месяцев просидеть в одной комнате, почти никуда не выходя, лицом к лицу, для нее, может быть, — обыкновенное бытие, для меня — каторга, почище каторги государственной. О работе говорить было нечего — все инстинкты звериные проявляются во всей своей прелести. Последнее время уже не говорили — рычали.
После 28 апреля — дня рожденья! — заболел я (следовало ожидать!). Так что с двадцать девятого сижу на дивной диете, пожираю невиграмон, но — пишу много. Когда один, комната моя очень недурна — светлая, солнце, тихо. Попробовал стихи писать, написал несколько, поэму начал, но стихи — перепев прошлого года, поэма — самоподражанье «Мой милый!».[229] Бросил. Пишу цикл рассказов. Они давно крутятся в моей дурной голове. По плану — семь. Не знаю, что вытанцуется, но, кажется, получается. С переводами пока — худо. Беден Ленинград наш.
В Москву теперь планирую приехать числа 20. Но… наши литфондовские сердобольцы-врачеватели устроили мне полную проверку. А в поликлинике нашей ничего нет. Вот и мотаюсь плюс ко всему с направлениями по всем поликлиникам — электрокардиограммы, и анализы всевозможные, и рентгены, и… Так что это дело нужно привести к успешному финалу и… или залечь в больницу, или бодрым и юным смотаться куда-нибудь к дьяволу подальше. А куда? — этим летом не знаю. Гадаю. При моей обломовщине — что нагадаю? Кто потащит за шиворот?
Прислали из «Юности» письмо, что во втором квартале дают мою подборку.[230] Второй квартал — это апрель, май, июнь. Что-то не вижу подборки я. Идет ли — не знаю.
Михаил Алексеевич[231] ничего не сообщает. Да, наверное, особенно и нечего. Вот как живу. Выступления все еще не разрешают.
А Вы — как? Сакраментальное — главное, будьте здоровы! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!
Ваш — В. Соснора
78
20. 6. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Не пишу — нечего.
Обыкновенная ленинградская лень (петербургская?) на наших улицах. У пивных ларьков пьют пиво. Вот уж никогда Петербург не был пивным. Перепады жары и хлада. Это я не для красот эпистоляра — устал, работал полтора месяца с бешенством ледяной башни (водонапорной). Написал (переписал) повесть и восемь рассказов. Кусочки читал Кулакову, да тот уснул. Сказал — от усталости, но и от этой прозы уснуть не так сложно. Перечитал сейчас — о боже, конспекты пятиклассника. Через пару месяцев сяду и буду эту прозу выводить на чистую воду, потому что замысел сам по себе — хорош. Все рассказы о людях, из ряда вон выходящих (что ж, не пора ли вообще выходить вон из ряда?).
Марина бомбардирует письмами, Анна все еще в больнице, написал письмо Робелям[232] — пришло обратно, стихи в «Авроре» перекладывают с номера на номер, — жизнь идет! Идиллия. Куда ехать летом — не знаем.
Кажется, ошалел окончательно: пишу венок сонетов, свой, собой выдуманный.[233] Хочется написать такую книгу стихов небольшую, чеканную, старинную, серебряную (на толстых серебряных плитах). Озверел от реализма.
Ничего из нового не посылаю, потому что все — в работе.
Откуда силы берутся — изумлен сам.
Что такое? Кому ни пишу — эта иностранная братия не отвечает, переехали они, что ли? Здесь, в прелестном Петербурге, общаться не с кем, ну да все это в порядке вещей, как говорится. Кто не уезжает ТУДА, тот пьет. Я не уезжаю и не пью. Но сколько же можно — ПИСАТЬ? Плюс ко всему написал не очень большой трактат «Писать или не писать»[234], где «смотрю добрей и безнадежней»[235] на все так называемое искусство.
