Ева Весельницкая - Не женское это дело…
С точки зрения нашей Традиции существует такое постоянное действие как Мистерия. И в этой Мистерии и роли распределяются, и события происходят. Мы можем только гипотетически предполагать, кто или что является Автором этой Мистерии, т. е. поверх жизни, житейских историй существует еще Мистериальная история.
***
Спектакль шел к концу.
– Где это видано, «Гамлет» с четырьмя актерами?
– О чем может быть эта пьеса?
– Что они могут сделать вчетвером?
В черном пространстве, общем для сцены и зала четыре актера, четыре героя, живущие в мире, который создал режиссер, используя как текст великую пьесу, загадочного англичанина, отвечали на один из главных вопросов, который только может задать себе человек: Почему же мы не в Витенберге? Почему мы не там, где хотим быть больше всего на свете? И почему мы не такие, какими хотим и можем быть? И, растревожив душу, свою и зрителей уходили они один, за одним из этого мира, оставляя каждому шанс обрести свой ответ.
Четверо юродивых истово молились, обратясь в зал, где благополучные и любопытствующие, сидели зрители.
– Достоевский? На четверых?
– Такая громадина, такой роман? О чем это они?
– Как ему в голову пришло?
Да, что они душу-то травят, нам, что в жизни забот не хватает?
Забот-то хватает. А души?
– Ваш театр – это же не развлечение. Вы заставляете зрителей страдать и мучиться. Это уже не искусство. Чего вы хотите от зрителей?
– Ничего. Я их бужу.
– Кто Вас просил!
Первый же звук взорвал тишину и покой огромного знаменитого на весь мир Собора, как крик о помощи, как вопль роженицы, как смертный стон. Зал встрепенулся, растерянный и удивленный, непонимающий, но души их уже услышали и отозвались, и раскрылись навстречу. И каждый знал, что музыка необыкновенная, не похожая ни на что, чтобы даже самому искушенному меломану доводилось слышать, музыка, которая рождалась в эти мгновения – это не только талант и душа музыкантов, но и душа каждого из них. И нежные переливы, и суровые аккорды, и хитросплетение звуков, чувств, мелодий и переживаний – это все, и одиночество, и чудо рождения, и чудо совместного бытия, по которому так страждет душа.
– Ваше творчество не может быть признанно, как самостоятельное искусство.
– Это эксплуатация зрителя.
– У вас такой талант, почему вы не хотите использовать его традиционно?
– Классно, ребята! Но это не наш формат.
– Вы что, хотите вдвоем мир переделать?
Маэстро был бесконечно знаменит и так свободен, как только может быть свободен абсолютно довольный своей жизнью и судьбой человек. Он был весел, доступен и откровенен.
– Это здорово. Это талантливо, смело и ни на что не похоже. Поверьте мне, вами будут восхищаться. – Глаза мудреца хитро блеснули. – Или над вами будут потешаться. Это уж как сложится.
Звон бубенцов рассыпался в пространстве и растворился.
***
– Вот вы говорите, чтобы увидеть ситуацию нужно стать в позицию режиссера, а как видит режиссер?
– Читает поведение.
***
Он принял решение умереть. И умирал. Он принял его сам, бесповоротно и окончательно, не приняв во внимание слезы родителей, мольбы жены и увещевания друзей. Болезнь, вполне подвластная современной медицине, казалось, на какое-то время даже отступила, растерянная, из-за отсутствия ожидаемого сопротивления. Но быстро освоилась с ситуацией и с каждым часом все смелее вступала в свои права. А он пытался жить, как не в чем не бывало, игнорируя не только ее, но и тут, вечную, которая сама не приближаясь, маячила чуть в стороне, спокойно дожидаясь, увы, уже не далекого часа.
– Нельзя же так бояться жизни, чтобы предпочесть смерть.
Она волновалась, разговаривая с ним, потому что не могла не признать, что бессмертная искорка надежды, что еще не поздно и есть хоть какой-то шанс, что он передумает, и все еще кончится хорошо, как в страшной сказке со счастливым концом, жила в ней. Они беседовали уже давно. Мастер привез его к ней в гости, по его просьбе, и она всматривалась и вслушивалась в этого спокойного, еще недавно столь благополучного и успешного молодого человека, чье непоколебимое и неординарное решение вызывало уважение, но не в коей мере не понимание и сочувствие.
– Я принял это решение, потому что не уверен в искусстве врачей, и в своей способности остаться осознанным на операционном столе. Я не хочу уйти во сне.
– Но как же ты, верующий, воспитанный в вере человек, берешь на себя смелость распоряжаться тем, что дано тебе, не сделав усилия постичь смысл и цель этого дара?
– Почему ты так уверенна? А может я просто брак небесной канцелярии?
Чуть приоткрывшиеся засовы и ворота на душе его грохнули, опять закрывая все двери и подходы. Его защита была блестяще организованна и глубоко продуманна. Тишина повисла в комнате. Тишина прощания, в которой пропасть разделявшая их стала вдруг так явственна и не преодолима, что больше уже не возможно было вымолвить ни слова.
– Ты просто побудь с ним. Для него, для себя.
– Но ведь мы обязаны помогать в случае смертельной опасности, даже если не просят.
– А мы и помогаем.
– Мы помогаем ему умереть?!
– Мы помогаем ему жить, пока он жив.
– Там в коридоре стоит сумка, все, что в ней для тебя. Потом…
По всей видимости, она не сумела прочесть его поведение тогда, да и сейчас не была уверенна, что поняла этот текст до конца.
У нее не нашлось ни одного мотива, который пояснил бы его выбор. А все, про которые она за это время узнала, так до конца и не смогли ей ничего открыть.
– Он уходит! Уходит!!! Мы не знаем, что делать!
Пауза и слабый, еле слышный, но не потерявший властности голос зашелестел в телефонной трубке.
– Я понял. Мне кажется, что я все понял. Не расстраивайся, я же обещал, что не уйду, пока не пойму.
– Зачем ты это сделал?
– Сама же говорила – дурак… был. Долгая пауза, слабый треск в телефонной трубке… Смертельный ужас, что она больше никогда не услышит этот голос подвиг ее на то, что всегда казалось заманчивым, но не возможным. Она увидела себя в небольшой комнате в далекой стране, где среди перепуганных друзей и учеников полулежал на постели тот, кого уже нельзя было назвать Барином. Измученное болезнью и болью тело было неузнаваемым, но глаза… Это не были глаза умирающего человека. Это был полный смысла и мудрости взгляд. Она была уверенна, что он чувствует ее присутствие, но не показывает вида, чтобы не испугать еще больше и так совершенно растерянных людей. Она тихо села у его постели. И молча смотрела на него. Его живая, сильная душа покидала измученное тело, и не было в ней страха.
– Ну, что стоите, давайте работать, – прошелестел он едва слышно.
Рука на одеяле вздрогнула. – До встречи, шепнула ей его душа. – До встречи.
Она сидела в машине на самом берегу блеклого, холодного, какого-то разом помертвевшего залива, там, где застал ее звонок. Не нужный телефон что-то пищал, но все это уже не имело значения.
– Эй, ты как? – Неожиданное появление в пространстве Гри вывело ее из полного оцепенения. – Ты так вопила, что пространство шаталось.
– Барин уходил.
– Мы же знали и были готовы.
– Вы, может быть, и были, а мне все равно страшно стало. Гри улыбнулся ей как маленькой и исчез.
– Ты слышишь, Барин ушел.
– Слышу. Не грусти. Он все успел.
А в это время на самой середине озера в лодке сидел уже не первый час молчаливый и сосредоточенный рыбак. И не смотря на то, что время от времени он вытаскивал из воды попавшую на крючок рыбу, внимательному наблюдателю, случись он здесь в этот ранний предрассветный час, могло показаться, что в лодке сидит и ловит рыбу тело, оставленное хозяином отдохнуть на свежем воздухе. Абсолютная тишина и абсолютный покой разливались над озером, как будто генерируемые этим телом, а может быть и самим Хозяином.
Рыба между тем ловилась. Крупная, мелкая. Он был рад каждой, и, наверное, поэтому озеро не обижало его, и он никогда не возвращался с пустыми руками. Ни тогда, когда от его рыбалки зависело, будет ли у домашних еда, ни тогда, когда улов был уже не едой, а роскошеством, изыском, экзотическим удовольствием на фоне благополучия и достатка.
Менялись озера, рассветное солнце сменялось закатным, свежая яркая весенняя листва, роскошью осеннего золота, менялись снасти, лодки, а он все продолжал, как все рыбаки, ожидая самую большую рыбу и искренне радуясь даже самой маленькой.
И пока в лодке на середине озера сидит этот рыбак, людям всегда будет, куда прийти.
– Ваш Мастер очень рискует. Публичные лекции, книги большими тиражами, личная доступность. Демократия в таком тонком деле, как эзотерические знания – это рискованно, как для знаний, так и для людей. Знания профанируются. Люди развращаются доступностью, того, что должно быть добыто серьезными усилиями. Такие знания – это удел достойнейших.
