Энн Ветемаа - Сребропряхи
Мадис заставил промелькнуть перед своим мысленным взором галерею драматургов и режиссеров, вспомнил о коллегии умных голов, которых Фараон иногда именовал своим мозговым трестом. Дерьма вам на лопате! Плотник всем утер нос. И мне тоже, мне тоже, ничего не скажешь… Мы много болтаем о профессиональном мышлении, о культуре умственного труда, о научной организации производства и эвристике, об аналитическом подходе и математической логике, а смотри-ка, супротив Сокуметса никто не тянет.
Столкнувшись с Карлом-Ээро, он скрыл усмешку за вздохом и прохрипел, что ох, эти косточки-суставчики… Кости и правда ныли, но какое значение имел сейчас такой пустяк!
А Карл-Ээро Райа в этот момент предавался именно аналитическому мышлению. Он считал, что в этом он силен, и это до некоторой степени соответствовало истине. Почему я не выношу этого человека, думал он, глядя на жирную спину, болтающиеся штаны, красный затылок суетящегося Мадиса. Да, почему? Ненавидеть следует людей, которые представляют для нас опасность, а этот Мадис способен вызывать скорее жалость. Может быть, я беспокоюсь о киноискусстве, ведь любая неудача бросает на нас тень, спрашивал он себя. Как просто и даже достойно было бы объяснить неприязнь к Мадису заботой об эстонском кино, но Карл-Ээро этого не делает. Он считает себя человеком, который умеет быть честным даже перед самим собой. Мадис — анархист, он не признает чужих мнений, подсунул себе Карл-Ээро другое решение. Гмм, да, но среди людей искусства немало эгоцентриков и анархистов, заслуживающих уважения. Это объяснение тоже не годится. Может быть, я не могу простить ему неприятности, которые на нас навалились после его «Хозяев»? Да уж, вначале это были весьма серьезные неприятности. Вслед за абсолютно невыразительными «Сочными кормами», которые в каком-то городке все же отметили дипломом в числе фильмов о животноводстве, Мадис взялся за пресловутых «Хозяев». Это был резкий и откровенный фильм о моральной опасности растущей зажиточности. Деревенские мужики, сующие в боковой карман толстые пачки десятирублевок и спешащие на банное празднество. Роскошные сауны, где прямо из крана в стене льется пиво; шашлыки и шампанское; подвыпившее трактористы на «Жигулях»… Кутеж и кутерьма. А тут же рядом полный развал и разгильдяйство. В кустах валяются почвообрабатывающие машины, из-за нехватки двух-трех гаек списанные в утиль, план сдачи металлолома тоже нельзя провалить, вот их и бросили ржаветь на краю поля. Дороги, ведущие к ферме, утонули в грязи, денег на благоустройство не хватает, все тянут в свой карман. Неподалеку от роскошной бани на гульбу хозяев глядят потухшими глазами дома, их обитатели переселились в поселок. Фильм построен на довольно резких контрастах.
Министерство сельского хозяйства заявило протест, потребовало фильм запретить, а режиссера привлечь к ответственности. Сперва фильм так и остался лежать на полке, и можно было предположить, что Мадис Картуль свою карьеру постановщика закончил. Однако через полгода ленту прокрутили (кто этому посодействовал, установить не удалось) для одного весьма высокопоставленного товарища, который нашел, что «Хозяева» — действительно фильм чрезмерно резкий, однако, несмотря на это, он заостряет внимание на весьма опасном явлении, еще не типичном, но все же реально существующем. Фильм просмотрели в различных инстанциях и пришли к выводу, что его можно показывать. Мадис Картуль согласился на купюры, только просил один экземпляр оставить в первоначальном варианте. Эта бесшабашная дерзость, граничащая с наглостью, ставила под сомнение работу всей студии; Карл-Ээро взял слово и осудил Картуля. Но этот Картуль все-таки вышел победителем. Он добился чего хотел: сделали даже три копии первоначального варианта, и одну из них министерство попросило себе. «Для особого назначения! — объяснили Мадису с усмешкой. — Чтобы немного припугнуть некоторых председателей. Профилактика…»
Конечно, Карлу-Ээро это не понравилось, тем более что спустя год фильм в исправленном виде прошел по всей стране и привлек к себе внимание. Да, но и это тоже, установил ретивый аналитик, не дает исчерпывающего объяснения моей неприязни к Мадису. Наверное, между нами существует необъяснимая смертельная вражда, нечто похожее на вражду кошки с собакой.
Когда человек способен так здраво рассуждать о взаимоотношениях с другими, он вполне доволен собой. И Карл-Ээро был доволен. Я не радуюсь провалу Мадиса, великодушно решил он, но, будучи честным с самим собой (таково ведь правило!), я все же вынужден признать, что приближаюсь к съемочной площадке с известным чувством удовлетворения. Вот будет потеха с этой патриотической песней в прелестном исполнении Сокуметса!..
— Ты должна играть острее! — поучал Мадис Картуль смородиноглазую дворянскую барышню с роскошной косой. — Ты ненавидишь этих хамов всеми силами своей мизерной душонки и упиваешься этой ненавистью. Ты читала «Второго Иозепа» Эдуарда Вильде? Ну так вот, ты тоже любишь охоту на зайцев с кнутами, ты любишь смотреть, как собаки рвут кошек на куски. Благодаря хорошему воспитанию ты не просто фурия, а утонченная фурия. Так что давай поострее!
А Сокуметсу он посоветует играть так, чтобы можно было поверить, будто идея запеть возникла у него только сейчас.
— Понимаешь, ты балагур, но, коли беда пришла, у тебя смекалки хватит. Вот так!
«Балагур»? — удивился Карл-Ээро Райа. Абсолютно неверное толкование! Камердинер ни в коем случае не балагур. В нем должна быть величественность (гмм, ну, от этого старого прохиндея величественности не дождешься!), он страдалец, над которым издеваются, он распятый Христос, толпа злорадствует, а он возводит свои мудрые карие очи ввысь, не смотрит на своих мучителей. (Господи, помилуй, почему все-таки Картуль выбрал этого придурка Сокуметса?) Вдаль и ввысь смотрит камердинер и вдруг в нужный момент неожиданно для всех запевает что-то странное, совершенно чуждое европейскому слуху, что-то протяжное, вроде руны.
— Мотор! Камера!
Уже начали. Две посмеивающиеся молодые дамы замечают стоящего на лестнице камердинера, они о чем-то перешептываются. Вот они посвящают в свой план остальных, и камердинеру дают приказание потешить господ. Ах, он не знает как? Весьма печально. Ну, мы можем немножко помочь. На него надевают чепец, а в руке пусть он держит сковородку. Сокуметс и вправду смешной, господа хохочут до упаду, тарелки с жарким отодвинуты в сторону. Хе-хе, какие все-таки умницы девушки, славную шутку придумали! Да, течет еще в наших жилах голубая кровь предков!
Между прочим, Сокуметс — настоящий талант, отмечает Карл-Ээро Райа. Играет он совершенно естественно. Жаль только, не то, что надо. Он беспрестанно улыбается своей дурацкой улыбкой, словно какой-то угро-финский Швейк. Да. но как отсюда перейти к патриотической песне? Карлу-Ээро теперь даже жалко, что такая чудесная сцена должна пойти насмарку. Все же я настоящий профессионал, не может не отметить он. Хороший столяр огорчается, если прекрасную доску испортят тупым рубанком. Даже в том случае, когда этот халтурщик — его враг и поплатится за свою глупость.
Так. Теперь камердинера обрядили форменным шутом. Да, но шуту ведь не пристало петь дорогую эстонскому сердцу народную песню! Это уже не просто безвкусица — это сущая насмешка над внутренним превосходством эстонца. Стоп, хочется крикнуть Карлу-Ээро Райа. Неужели Картуль и впрямь круглый дурак?
— Одну estnische Volkslied[9], — требует смородиноглазая барышня. О, она умеет наслаждаться! Если бы в обычае были публичные казни, такие женщины наверняка целые дни просиживали бы возле гильотины.
— Silentium ad cantrum![10] — орет молодой усач, обвивший рукой талию главной истязательницы.
— Volkslied! Volkslied! — скандирует полупьяная компания. У одного совершенно лысого барина монокль выпал из глаза и повис над тарелкой, мертвецки бледные ланиты графа из Туповере покрылись розовыми пятнами. Он тянется ухом ко рту своей благоверной, хочет что-то выяснить. Но матроне сейчас не до него. Раскрасневшаяся, она утирает пот и словно не замечает, что рука сидящего рядом солидного военного вроде бы случайно улеглась на ее внушительную ляжку.
А Сокуметс не спешит. Наконец он почтительно произносит — только во взгляде его нет ни капли почтительности, — что сейчас никак не припомнит ни одной стоящей народной песни, а потому, может, господа позволят ему спеть песню, которую весь эстонский люд страсть как любит. «Ну так начинай, чего он там еще дожидается», — говорят господа.
И вот камердинер скидывает с головы чепец и начинает медленно, отчетливо и звучно:
Боже, царя храни-и…
«Это еще что за чертовщина?» — пугается Карл-Ээро Райа. Пугаются также бароны и господа помещики. Раздаются выкрики, требующие прекратить кощунство, но Яан Сокуметс сбрасывает с себя шутовской наряд и продолжает петь, верноподданнически вытянувшись в струнку, государственный гимн империи. В компанию остзейских баронов затесался один русский генерал. Немецкий язык он знает плохо и чувствует себя не в своей тарелке. К тому же он уже навеселе. И вот генерал с величавой медлительностью поднимается с места и вызывающе застывает по стойке «смирно». Что остается делать прочим офицерам? Они тоже встают. По одному, неохотно, кажется, вот-вот лопнут от злости. Что поделаешь, друг любезный, царя надо почитать… Здесь, конечно, Ostseeprovinz, веками хозяйничали здесь остзейские бароны, однако формально и этот кусочек является частицей великой империи. Никто не может обвинить камердинера в святотатстве, шутовские тряпки он бросил, величаво звучит его сочный баритон, испрашивая у божественных сил здоровья и долголетия батюшке царю.
