Аркаиц Кано - Джаз в Аляске
В это время в воздухе плавала законсервированная мелодия «Brown Baby». Казалось, Нина Симон прощается со всеми колыбельками на свете, из которых за ней тянутся детские пальчики и пеленки, «i want you to stand up tall and proud, and I want you to speak out dear and loud, brown baby…»
На Боба натянули смирительную рубашку. Смирительная рубашка. Название совершенно бессмысленное, но приходится впору. Из окошка машины Боб наблюдал, как люди на велосипедах возвращаются с работы – все в комбинезонах, с подвернутой на щиколотке штаниной. Велосипедисты торопились домой. Пешеходы передвигались зигзагами и тоже спешили. Боб завидовал им уже потому, что они могут двигаться. Посреди множества мужчин в однотипной одежде его внимание привлек парень в шортах. И тогда в его мозгу промелькнуло предчувствие, ничего хорошего не внушавшее; мысль достигла плантаций табака в его голове: этот парень собирается увести у него коня. Какого еще коня, Боб?
И тогда Боб Иереги впервые осознал всю опасность того, чем он занимался последние недели. Он гнался за потерей собственного рассудка. Он только тем и занимался, что закладывал динамит под свое здравомыслие, вскрывал раны и просовывал туда свою голову, разрабатывал самые пределы рассудка.
У парня, который собирался увести его коня, в руках был конверт. Когда он бросил его в почтовый ящик рядом с разводным мостом, на Боба повеяло успокаивающим ветерком с моря. В конце концов, этот парнишка – просто очередная жертва. Город был наводнен жертвами пчел, живущих в почтовых ящиках.
Мост был сведен. Они перелетели на другой берег, слыша под колесами хруст листьев, только что упавших на асфальт. Боб неожиданно вспомнил, что так и не спросил Клару, доходили ли до нее его письма. Ему снова не удалось подтвердить или опровергнуть свою гипотезу о почтовых пчелках. Клара не разговаривала с ним вот уже много недель, моя девушка больше не умирает со мной в постели. Боб чувствовал, что навсегда упустил поезд в ее глазах. Как только переехали мост, Боб заметил на другом берегу ящик – близнец того, что остался по другую сторону моста. Возле почтового ящика топтался какой-то странный юнец, одетый в черное, – он как раз прикуривал сигарету от спички. Когда сигарета разгорелась, Боб вроде бы заметил, как парень закинул спичку в щель для писем.
Сидя внутри этой загадочной машины, Боб убедился, что смирительная рубашка в точности отражает его душевное состояние. Он был один и обнимал сам себя, поскольку, хочешь не хочешь, больше обнимать ему было некого.
Лошади из Кентукки
Его первые воспоминания об Аляске связаны с определенной геометрической фигурой – шестиугольником. На окнах помимо прутьев имелись москитные сетки с шестиугольными ячейками, и именно они окончательно зарешечивали пейзаж. Шестиугольник. Клетка. Прутья. Ячейки. Следующее слово, пришедшее ему в голову без особой на то причины, было слово из его детских кошмаров: консерватория. Боб был сыном ямайки Айседоры Джонсон и баска из Кентукки по прозванию Тео Иереги, который, помимо того что служил привратником в единственном джаз-клубе в квартале, занимался чисткой и полировкой инструментов и следил за тем, чтобы они не расстраивались. С самых пеленок Боб наблюдал, как его отец смазывает клапаны труб и саксофонов, как натирает их до блеска, а потом раскладывает по футлярам, а сам все время напевает какую-то колыбельную, слов которой Боб так никогда и не разобрал. Звучало это примерно так: loa loa txuntxuluriberde, loa loa masusta. Мальчику нравилось слушать эту песенку в то время, когда отец укачивал инструменты, точно новорожденных. В общем-то, эта песенка была единственным воспоминанием, которое отец Боба сохранил о родной земле. У него не осталось фотографий, и он никогда не рассказывал мальчику историй о своем детстве на старом континенте. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Были только слова, которые можно надрезать, словно какой-нибудь фрукт, закрыть глаза, свернуться калачиком и спрятаться внутри. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Сами слова были как незнакомые плоды.
Например, слово «родина». Его отец сравнивал родину с камушком внутри ботинка. Такая метафора всегда удивляла Боба.
Боб был младшим из семи детей в семье и всегда донашивал одежду старшего брата – вот откуда родом его любовь к просторным нарядам. Самая дешевая еда, которую тогда удавалось достать в Южной Каролине, была конина – она продавалась в консервах с желтыми этикетками. А поскольку семья вечно бедствовала, то, по взрослым подсчетам Боба, съеденного им в детстве мяса хватило бы по меньшей мере на два десятка лошадей.
Заметив редкую одаренность мальчика, его родители решили во что бы то ни стало отправить Боба в консерваторию. Эта идея совершенно не понравилась боязливому малышу. В его нездоровом воображении консерватория выглядела местом, где детей закатывают в консервные банки, вроде как конину в штате Кентукки. Что-то наподобие концлагеря для музыкантов. И вот в тот день, когда два санитара натянули на него смирительную рубашку и жестко, но без применения силы водворили в психлечебницу, это самое слово, «консерватория», оказалось одним из первых, возникших у него в голове.
Однако прошедшие годы миновали не впустую, и лошадиное мясо в жизни Боба сменилось бутылками бурбона, набравшего возраст в дубовых бочонках. Но все-таки на Аляске пахло не совсем бурбоном – это скорее был запах йода, щелока и талька. Старшая медсестра, подруга Пикераса, любила, чтобы к ней обращались «мисс Нора». Это была женщина с длинными смуглыми ногами, с великолепной осанкой и с натянутой улыбочкой, которая обеспечивала ей начальственный вид. Ее слишком прямая, почти неестественно прямая шея придавала ей сходство со страусом, тонущим в колодце.
– Ближе к делу, Боб. И что же ты видишь на этом рисунке?
– Двое парней взялись играть без партитуры. Им нужно постараться, чтобы сразу попасть в такт. Ритм имеет значение.
– А на другом?
– Это черная лошадь, мисс Нора, черная лошадь без всякой сбруи, которая освобождается от своих прошлых жизней. А еще я вижу железнодорожные рельсы и морячка, который собирается вздремнуть, а вместо подушек у него только рельсы.
– Ты принимаешь меня за дурочку, Боб?
– Не совсем так, мисс Нора. Я бы скорее сказал, что вы – помесь гиены и страуса, который вот-вот утонет в колодце. Извините, я не так выразился: лучше сказать не в колодце, а в луже грязи.
Консерватория. Именно это слово больше всего тревожило Боба, когда он заполнял стандартный опросник для нового больного, когда его отводили в палату, когда он проходил бессмысленный тест с глупыми рисунками. Хотя Боб об этом и не сказал, все эти рисунки напомнили ему картины художника, начинавшего завоевывать славу на Манхэттене: Джексон Поллок, так его звали. Теперь ты видишь, на что годятся твои полотна, Джексон. Москитные сетки на окнах сообщали Бобу, что он – пленник улья. А ульи, в свою очередь, наполнили его голову – жу-жу-жу – гудением этих несносных пчелок, пчелок, пчелок, которые живут в почтовых ящиках и высасывают его кровь и его письма…
Вот какие размышления остановились на пикник в его голове, посреди маковых плантаций. И здесь же, посреди маковых плантаций, продолжали свой галоп все двадцать лошадей из Кентукки, которых он сожрал еще в детстве.
В свое время, когда Боб признался Кларе (Клара, Клара, где же ты? Будь рядом со мной, умирай в постели посреди океана!) в ужасе, который рождался в нем при слове «консерватория», девушка подняла его на смех.
– Смейся-смейся. Но когда я окочурюсь, пусть меня кремируют. Не хочу, чтобы какой-нибудь расхититель могил выкрал мой труп и продал мою черную плоть на первый попавшийся консервный завод, чтобы меня закатали в банки с желтыми этикетками и зазывными надписями: «Envased in Kentucky»…[28]
Галилео намекает, как можно избавиться от трупа
(Мирная болтовня)
Боб раскрыл синюю пачку «Голуаз» и поделился содержимым с другими пациентами. Никому не пришло в голову прикурить и затянуться. Один понемногу грыз полученную сигарету, другой свою посасывал, а самый просветленный запихал себе в нос и принялся носиться по коридору с криком: «Я единорог, я единорог!» – до тех пор, пока санитары не утомились следить за его перемещениями.
Боб решил попытать счастья в углу, где уединились Галилео, Анатоль и Джо. Даже среди умалишенных имеются свои разряды, и Боб мог рассчитывать на некоторое понимание только у этой троицы. Хотя бы потому, что только они трое были способны раскурить сигарету так, словно жили внутри картины Хоппера.
– Дело состоит в следующем. – Галилео одновременного заговорил и закашлялся, толком не умея обращаться с куревом; во время своей речи он махал рукой, пытаясь загнать дым обратно в рот, словно позволить дыму улетучиться было бы непростительным преступлением против редкостного аромата. – Дело в том, что существует совсем немного тайников, где мы можем спрятать мертвое тело так, чтобы полиция тотчас же на него не наткнулась. Само собой, все фараоны – умственно отсталые, однако на их стороне великий союзник – случай, вот почему нужно держать ухо востро. Я хочу сказать, что традиционный метод – привязать к трупу груз и выбросить его в глубокий водоем – перестал себя оправдывать.
