Инка Парей - Сумрак
Поезд остановился на станции Ваннзее, это была последняя остановка, и они замолкли, не преодолев скованности первых фраз. На перроне стояла освещенная ярким солнцем пожилая дама в норковой шубке; дама качнулась на высоких каблуках, безучастно смотря на проезжающий мимо нее поезд. Глядя на нее, он вдруг понял, что Анна еще далеко не стара.
Он обстоятельно занялся пакетом с едой, только для того, чтобы чем-то себя успокоить.
Она насмешливо смотрела, как он разворачивает многочисленные слои бумаги, в которую были завернуты его бутерброды.
— Это самый плохой участок, — сказала она.
Поезд заскрежетал тормозами у Грибницзее.
Он, не глядя на Анну, понял, что она откинулась на спинку сиденья.
В вагоне запахло чем-то военным, пограничников пока не было видно, но старику почудилась какая-то невидимая молодцеватость. Это чувствовалось по отрывистому стуку открываемых и закрываемых дверей, по приглушенному лаю собак.
— Ты замужем?
— Нет.
По коридору повеяло холодным ветром, послышались какие-то восклицания, потом застучал мотоциклетный двигатель.
— И не была?
— Нет.
Она поджала губы.
Рядом с пограничной казармой куча крупного щебня; рядом овчарка, привязанная к косо торчавшему из земли железному штырю. Пес яростно лаял и рвался с цепи.
Они долго ехали черепашьим шагом. Он смотрел на неогороженную площадку, пару сараев, дырявые домишки на опушке леса, табличку с названием места — Брюкке (населенный пункт). Он медленно поднялся и сел рядом с ней. Теперь их колени соприкасались всякий раз, когда поезд трогался и тормозил.
В следующий раз они остановились вблизи Визенбурга, недавно прошел дождь, и они двадцать минут простояли на перегоне перед парком подвижного состава, у покрытого глубокими следами автомобильных шин и языками блестящей раскисшей глины поля, окруженного шагающими экскаваторами, огромными, с пятнами ржавчины, звероящерами.
— Ты все время работал на почте? — спросила она.
— Да, а ты?
— Я — продавщицей.
Она вытянула вперед руку, а он вдохнул запах ее духов и проследил взглядом, как она пригладила волосы.
В промежутке между голыми пока деревьями промелькнул полуразвалившийся маленький замок, с темными дырами в тех местах, где из стен вывалился кирпич, над стенами возвышались изогнутые в виде луковицы стропила.
Она отвела взгляд.
Держась за руки, они посмотрели на промелькнувшую Эльбу, река скрылась из вида, снова показалась вдали, потом снова исчезла, и как-то вдруг стало темно, но они не стали включать свет, продолжая сидеть, взявшись за руки и не глядя друг на друга.
На рельсах в сгущающихся сумерках сидели железнодорожные рабочие. Время от времени мигали их желтые лампы, лампы, подвешенные к перепутанным проводам, намотанным на шаткие стойки, торчавшие из куч щебня возле железнодорожной насыпи.
Появился проводник, проверил их билеты, оценивающим взглядом прищуренных глаз окинул их прижавшиеся друг к другу тела и сказал, что поездка затянется из-за ремонта путей.
Он медленно, с трудом, поднялся и вышел из купе вслед за проводником.
— Я еду до Бад-Герсфельда, — крикнула она ему в спину.
В коридоре стояли два пограничника и курили, по пояс высунувшись из окна.
— …на будущий год, — кричал один из них, он говорил, борясь с ветром, рвавшим на куски слова.
— …что?
— Должна прийти на будущий год.
— Я понял. И какая?
— Обычный «трабант».
— Ну и что, «трабант» тоже неплохо. Вполне достаточно!
Он раскинул руки и, держась за двери и окна, направился к туалету.
В тесной кабинке его сразу бросило в пот. Он наступил ногой на педаль, дождался, когда из крана потечет тонкая струйка коричневатой воды, и ополоснул лицо. Потом покрутил черное колесико, и в его ладонь высыпалось немного мыльной стружки. Он умывался, избегая смотреть на свое лицо, хотя зеркало занимало всю стенку над раковиной.
Он долго стоял над умывальником, дожидаясь, когда сами собой высохнут на коже слезы, катившиеся по щекам.
Он снова вышел в коридор, взгляд его быстро скользнул по купе, в которых уже горел свет, и по темному пейзажу. За окнами тянулись невспаханные поля с редкими стеблями прошлогоднего урожая, штрихами исчеркавшими землю, и кучи кормов, прикрытые брезентом, придавленным шинами.
Из ночного тумана вынырнул промышленный пейзаж, дымящий, шипящий зверь, освещенный сернисто-желтыми лампами, буйные серебристые заросли из труб и гигантских строений, раскинувшихся на многих квадратных километрах лишенной листвы и корней, пропитанной едким ядом земли. Очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, они протащились мимо окруженной цистернами вертикальной железной стены. Как зачарованный смотрел он, как одинокий рабочий ползет по бесконечной лестнице вверх по фабричной трубе, темная, тяжело перемещающаяся точка, распластанная по бетонной обшивке строения, зажатая скроенным по величине человеческого тела тоннелем из стальных прутьев и ступеней.
Он понимал, что времени у него почти не осталось. Вернувшись, он заметил, что она скучала по нему, смотрела на него тем же трепещущим, вопрошающим взглядом, как прежде, но глаза ее стали другими, они были подернуты молочно-белой пеленой, и он знал, что с возрастом эта пелена станет еще плотнее.
За окнами потянулся холмистый ландшафт. Мимо пролетели последние восточные мостовые краны, открытые товарные платформы, составы цистерн, кучи щебня, силуэты бесконечных железнодорожных насыпей. Им не оставалось ничего другого — только сидеть и смотреть друг на друга. Сейчас, в течение двух часов, они любили друг друга за всю ту жизнь, которую им не довелось прожить вместе.
Пришли пограничники, открыли дверь. Кажется, они заметили, что в купе происходит что-то неладное, и это возбудило их недоверие — целую минуту они внимательно рассматривали паспорта подозрительных пассажиров. Старик не ощущал ничего, кроме свинцовой усталости, непомерной, отвратительной, ненавистной усталости; он пытался отгородиться от нее, отбросить; он видел, как снисходительно и разочарованно наблюдает Анна за его внутренней борьбой, и наконец, не выдержав, просто заснул.
Но был ли это сон? Здоровое, несокрушимое состояние, в каком он не пребывал ни все годы до, ни все месяцы после той поездки.
Следующее, что он увидел, была деревня в гессенской глубинке, он растерянно смотрел на живые изгороди, широкие, ярко освещенные террасы домиков, на их новомодное, комфортабельное уродство. Место рядом было свободно, на нем лежал лишь маленький листок бумаги в клеточку. Исчезли и пограничники, все исчезло, как во сне.
«Надо идти дальше, — подумал он. — Главное — не стоять на месте». Он потащился вперед и через несколько шагов оказался в обычном подвальном помещении. Здесь тоже было холодно, но не так, как в леднике, здесь было сыро, сырость пронизывала до костей. Старика охватил озноб.
Это же его подвал, подумалось ему. «Он же мой собственный». У старика появилось неудержимое желание остаться в подвале навсегда. Желание было таким сильным, что до смерти его напугало.
Он посмотрел на прихотливо изломанные следы, оставленные метлой на пыльном полу, потом — на стоявший здесь ящик. Он был не особенно большой, но выглядел как чужеродное тело, делая помещение еще более пустым. Старик горестно покачал головой. Он живет в этом доме уже несколько месяцев и ни разу здесь не был. Здесь, где он нашел бы ответы на все свои вопросы.
Он положил ладонь на крышку ящика, присмотрелся, увидел написанное на крышке имя, большие, неуклюжие буквы, навсегда отпечатавшиеся в его мозгу, буквы распадались на отдельные штрихи, наползали, дрожа, друг на друга, потом снова складывались в осмысленное целое.
Можно ли его открыть, этот ящик? Старик опустился на колени и, ощупав край крышки, обнаружил простую задвижку. Он сдвинул ее в сторону, склонился над ящиком и поднял беззвучно поддавшуюся крышку.
Там он увидел сложенную одежду; больше, кажется, не было ничего. Горевшая до сих пор под навесом лампочка отбрасывала пучок света сквозь расположенное рядом оконце, скудно освещая полуподвальное помещение.
Форменная одежда, серая гимнастерка, старик провел рукой по грубой ткани, по широким нагрудным карманам, сумка противогаза и что-то шершавое, матерчатое, с застежками. Он вытащил эту вещь из ящика. Обмотки. В обмотки был завернут футляр. Старик открыл его, увидел что-то коричнево-зеленое, аккуратно сложенное. Он развернул материю и поднес к свету. Плащ-накидка.
Вещевой мешок. Старик раскрыл его, удивляясь заученным движениям, это было очень знакомое движение — открыть вещмешок, хотя прошло уже больше тридцати лет. Вот так, всего лишь одно движение — и все прошедшее с тех пор время в мгновение ока теряет всякое значение и всякий смысл.
