Александр Мясников - Земляничная поляна
— Когда ты вернешься в город, — виновато улыбаясь, говорила ома, — позвонишь мне в Кишинев, и я, может быть, удеру дня на три–четыре в Москву. И тогда…
Я понимал, что она сама не верит тому, что говорит, но продолжал согласно кивать головой, когда речь зашла о будущих походах в Третьяковку, в Кремль, о поездках в Абрамцево и Загорск.
В ночной тишине все ярче и ярче набухала луна. На ней отчетливо начали проступать пятна, которые, по всей видимости, и были лунными морями. Затем проступили светлые морщины-лунные горы. Глядя на эту луну, мне стало понятно, почему когда–то Жюль Берн решил, что до этой планеты можно долетать в пушечном снаряде. Хорошо верить в реальность кажущегося!
Завтра, по дороге на вокзал, мы обязательно заедем к вам и я дам тебе свои координаты, — сказала Вероника, когда мы остановились у ярко освещенного здания школы, превращенной временно в женское общежитие.
— Собираются домой, — кивнул я на залитые рыжим светом окна.
— Конечно! — улыбнулась Вероника. Повернулась ко мне и спросила: — Поедешь с нами завтра?
— Но ведь мы не закончили…
— Ну и что? — тихо сказала она. — Ведь оттого, что ты уедешь, земля не перевернется.
Я молчал и что есть силы пытался крутануть липкую резиновую рукоять на руле велосипеда.
— Я очень… — она запнулась, — я очень хочу поехать с тобой в Москву, а потом, если, конечно, захочешь, мы могли бы поехать вместе в Кишинев…
Рукоять не поддавалась словно срослась'с металлом.
— А ребята как же? А дом?
Вероника вздохнула, попыталась улыбнуться, чмокнула меня в щеку и побежала к школе.
Об этом разгозоре я ребятам не рассказываю. Передаю только суть новости.
— Значит, уезжают… — заключает Панкрат, и мне слышится в его голосе незнакомая нотка иронии. Он достает из пачки новую беломорину и закуривает.
— Кончай смолить! — пытаюсь я остановить его. — Уже и так в палатке не продохнуть.
— Зато комаров нет… — потягивается он и опять повторяет: — Значит, уезжают?
— Уезжают, уезжают, — раздраженно киваю я. И вдруг Панкрат начинает громко и натужно хохотать. Я удивленно поворачиваюсь к Игорехе.
— Мы тоже уезжаем, — говорит он и отводит глаза в сторону.
— Уезжаем! Уезжаем! — машет рукой Панкрат.
— Почему? Куда? — в недоумении бормочу я.
— Пока тебя не было, приезжал Попелюхин, — начинает Игореха, но Панкрат перебивает его:
— Он сказал, что колхоз отпускает всех. Понимаешь: всех! А не две бригады. Объем работ выполнен, наряды закрыты на всех. А столбы привезут только в сентябре. Так что ставить их будут первокурсники. — Он глубоко затянулся и выдохнул вместе с густой струей дыма: — Мы свободны!
— А дом? Как же наш дом?
— Попелюхин объяснил нам, что дом вне плана. Дом — это дело личное. Начали строить — хорошо. Даже замечательно — огромное спасибо. Другие закончат. Преемственность, так сказать, поколений. А если бы мы ничего не сделали, то ничего страшного не случилось.
— Но мы же строим наш дом! — пытаюсь я поймать взгляд Панкрата.
— Ну, во–первых, — Панкрат поднимает руку и загибает один палец, — это не дом, а черт–те что.
—.. Но ведь он для животных, — неуверенно произносит Игореха. — Для них.
— Вот–вот, для братьев наших меньших! — хохочет Панкрат.
— Здесь разместят или курятник, или гусятник…
— Одним словом, свинарник, — не унимается Панкрат. — Во–вторых, до занятий осталось с гулькин нос…
— Какой гульки? — ввинчиваю я вопрос.
Но Панкрат как будто не слышит его и продолжает: — А мы еще не отдыхали. И главное — за дом нам никто не заплатит.
— Но ведь председатель вроде обещал что–то, — говорит Игореха.
— Обещал, не обещал — это все вилами по воде писано. Никаких бумаг на нас нет.
— На кой они, бумаги? — пожимает плечами Игореха.
— Всех денег все равно не заработаешь…
Панкрат приподнимается и резко дует на мирно потрескивающую свечку, воткнутую в пустую консервную банку. Затем бросает в темноту:
— Все, спим. Дискуссию закапчиваем. Завтра утром придет машина, нам надо успеть собраться, — и добавляет совсем по–армейски: — Спим!
Я решил не раздеваться и ложусь прямо поверх одеяла. Сквозь густую табачную пелену доносится тонкое попискиванье первых и самых отчаянных комариных волонтеров. Где–то далеко, наверное в селе, — звонко тявкает собака. Ей отвечает целый собачий хор. Правда, давно не репетировавший.
Игореха и Панкрат дышат почти в унисон. Я представляю, как завтра утром нас разбудит своим мерзким попискиваньем электронный будильник Панкрата, как мы встанем, поставим кипятиться чайник и, вместо того чтобы побежать к реке искупаться, начнем разбирать палатку. Внимательно обследуем близлежащую территорию в поисках завалившихся казенных вещей. Потом сходим на стройку и поищем там. Но кроме троянского коня и корыта, подернутого серой плесенью застывшего цемента, конечно же, ничего не найдем. Панкрат, конечно, отмочит какую–нибудь шутку, и мы сделаем вид, что она очень удачная.
Неожиданно Игореха начинает что–то бормотать, и я почему–то торопливо закрываю глаза, хотя темнота в палатке непробиваемая. Мне кажется, что такая густая темнота только у нас внутри, а стоит выйти наружу, как весь мир станет светлей. Но вставать очень не хочется. Я опять начинаю представлять завтрашний, то есть сегодняшний день, ведь за полночь давно перевалило. И я улыбаюсь, потому что отчетливо вижу изумленные глаза Вероники, счастливую улыбку, которая появится у нее на лице после того, как она узнает о нашем отъезде…
Просыпаюсь я оттого, что кто–то трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу Панкрата.
— Уже пора? — потягиваюсь я.
— Пора, пора, — бурчит Панкрат и откидывает брезентовый полог. Призрачный сумрак исчезает. Палатку заливает яркий свет позднего утра.
— А где Игореха? — огладываюсь я.
— Купаться пошел, давай вставай, скоро чайник закипит, — тараторит Панкрат и выходит из палатки.
— А зачем купаться? Мы, что же, не уезжаем?
— Мы с тобой уезжаем, а он остается.
— Почему? — кричу я и выскакиваю на улицу.
— Утром председатель приезжал, — говорит Панкрат, подкачивая примус, — упрашивал остаться. Заплатить обещал. Говорит, дом к осени нужен.
— А что еще говорил?
— Не знаю. Они потом вдвоем беседовали. Спроси Игореху.
— Ясно…
— Пусть остается… Дуракам закон не писан! А мы поедем!
— Естественно, — говорю я и улыбаюсь, потому что представляю глаза Вероники.
Пока я собирался, чайник вскипел. Панкрат высыпал в него остатки заварки. Расставил на ящике, служившем нам столом, кружки. Достал из ящика сахарницу и ложки, большой полиэтиленовый пакет, в котором мы хранили хлеб. Игореха возвращается: после купания, когда мы устраиваемся за столом.
— Присоединяйся, — говорит Панкрат.
— Момент, — улыбается Игореха и расчесывает мокрую шевелюру.
— Значит, остаешься? — спрашивает Панкрат, наливая в кружку густую, темную, как пережженный сахар, жидкость.
— Остаюсь, — кивает Игореха. — Вы не обижайтесь, мужики, но это непорядок оставлять дом без крыши.
— Тебе придется уезжать отсюда одному со всеми вытекающими отсель последствиями. — Панкрат почему–то кивает на чайник и выплескивает в мою кружку заварку.
Игореха опять кивает и улыбается.
— И палатку придется собирать одному…
— И «вельзевула» возвращать, — вставляю я.
. — Управлюсь, — продолжает улыбаться Игореха. Он первым допивает чай. Споласкивает кружку кипятком. Ставит ее на стол и после этого говорит нам:
— Пока.
— Счастливо оставаться, — протягивает ему руку Панкрат и тяжело поднимается из–за стола.
— А тебе счастливой дороги и хорошей рыбалки, — добавляет Игореха и затем протягивает руку мне: — Удачи тебе.
Я сжимаю натертую до наждачной шершавости ладонь Игорехи, и мне тоже очень хочется пожелать ему чего–нибудь хорошего и попросить передать привет троянскому коню… Но в памяти мгновенно всплывает фраза о данайцах и их дарах.
— Знаешь, — говорю я, — знаешь, — повторяю я, — пожалуй, я останусь с тобой.
— Как хочешь, — говорит Игореха.
— Ну и дурак, — хмыкает Панкрат и достает папиросу.
Троянский конь уже изрядно побегал вверх и вниз когда на дороге показался Панкрат.
— Бог в помощь, работнички! — кричит он и машет рукой.
— Привет! — отвечаем мы,
— Как там? — кивает Игореха в сторону, где стоит наша палатка.
Он закуривает. Оглядывается. Прыгает через канаву и подходит к Игорехе.
— Так как там? — повторяет Игореха.
— Да ну их к черту, — смеется Панкрат и шлепает Игореху по плечу. — Иди наверх, сегодня моя очередь снаряжать троянского коня.
