Олег Хафизов - Дом боли
Они сходились: лед и пламень. Спазман давал антагонистическим личностям сойтись и не давал (и в этом состояло его легкое вмешательство) разойтись до полного взаимного уничтожения, которое, как видим из Днищева, приводило к появлению из двух временных, относительных жизней одной вечной и абсолютной безжизненности.
Так получилось с Нащокиным и Полбиным, счастливая мысль совокупить которых пришла доктору при виде их полярных имен: Иван
Прокопович и Прокоп Иванович.
До заповедника будущие одноложцы служили в одном научном бюро, занимая должности, примерно равные по силе: старшего рекомендатора и ведущего рекомендатора, различие между которыми носило скорее терминологический характер. Впрочем, Иван Прокопович получал на одиннадцать рублей больше денег, а Прокоп Иванович почитался на полранга более высокопоставленным (бывает же такое!), что при полярности характеров, нравственных понятий, всего, кроме пола и возраста, не могло не приводить к смертельному антагонизму.
Иван Полбин был до лечения глуховатым и картавым мужчиной в очках, с кудрявой бородкой и смуглой лысиной. Несмотря на интеллигентность, был он страшно предприимчив и цепок, что позволило ему достигнуть жалованья следующего ранга. Нащокин, напротив, брал свое усердием, потел, краснел и ждал, пока его потешное жалованье прибудет само собой. А между тем его визави (столы их располагались напротив друг друга) пропадал на половину дня, обдавал сотрудников алкогольным запашком, стирал со щеки чью-то помаду, успевал наделать за двоих и легко восстанавливал утраченное расположение начальства.
Заряд, таким образом, только ждал искры. Однажды Полбин исподтишка подправил, подписал и сдал руководителю бюро рекомендацию, которую в течение длительного времени мучительно создавал Нащокин, и был пожалован вознаграждением, которое, впрочем, получил бы и так. Вспыхнул тяжелый скандал мужественных людей.
Вежливый Нащокин назвал Ивана Прокоповича мудаком, а смелый Полбин бросил (и попал) в Прокопа Ивановича кактусом, повредил рекомендателю бровь и до смерти перепугал зрителей.
Доставленный в клинику Нащокин описал в заявлении все как было, и после перекрестного Спазм-теста с привезенным в наручниках Иваном…
(я совсем в них запутался) исследователи пришли к сенсационному выводу: один из арестованных, неважно какой, страдает неизлечимой болезнью крови, а другой – смертельный сердечник, хотя ранее ни тот, ни другой не подозревал об этом, и в этом их беда.
Результат известен. Полбина и Нащокина положили на одну раскладушку и сцепили шлангами, так что если раньше они имели возможность избегать друг друга хотя бы иногда, теперь они буквально дышали друг другу в рот и питали друг друга, точнее враг врага, иссяканием собственной крови. В несколько дней такого лечения стало очевидно, что одноложцы, недавно казавшиеся цветущими мужчинами, действительно находятся при смерти. Они синели и сохли на глазах.
Так продолжалось годы и годы. Наконец, как мы уже знаем, Иван
Прокопович отправился утречком в туалет, почувствовал слабость, упал и убился об унитаз, как и рассчитывал Евсей Давидович, без всякого насилия.
Ненормальная жизнь шла своим чередом. Как только выздоравливал один ненормал, комиссия выносила диагноз и приговаривала к лечению другого, а следом уже поспевал кто-нибудь еще, только что казавшийся себе вечнобольным. Нащокин выздоровел через какие-нибудь полтора дня после выздоровления своего кровного товарища.
Свидетелем, если не соучастником, этого выздоровления стал А. С.
Трушкин, который как слабосильный отпросился в тот день пораньше с работ. Все было просто: Нащокин страшно закричал (Ванька, сука, убери свой рот!), заколотил ногами, пустил пену ртом и быстро умер.
Опять, как позавчера, ненормалы пережидали свой отдых между дисциплинами. Опять они питались, беседовали, дремали. И опять между ними присутствовал свежий труп товарища.
– Возвращаюсь я в корпус, смотрю, а он так улыбается, машет мне свободной ручкой, – в очередной раз рассказывал Анастасий
Степанович, облупливая свое очередное яичко, которое он откуда-то доставал и кушал в любой интервал времени. – И говорит мне тихонечко, словно булькает: "Подойди-ка, мой милый, да подключи мне кислород". Я и пошел тихонечко прочь.
– Как же вы его выздоровление увидели: что – Ванька, убери свой сучий рот и прочее? – уточнял недоверчивый Арий.
– А я притаился неподалеку, – отвечал Анастасий.
– Что ж не подключили аппарат? – поинтересовался Голубев без всякого подтекста.
– Потому что не моего ума это дело.
Алеша пытался забыть о своем измученном существовании, но не мог избежать своевольным взглядом укутанного трупа, возвращающего его к мыслям о себе. Вслед за Нащокиным, он теперь знал, был диагностирован Голубев, за ним Анастасий Трушкин, истребитель Арий и, наконец, он сам. Казалось бы, пока можно было оставаться спокойным. Но процесс нормализации (он это тоже знал) не продвигался поступательным, логичным, понятным порядком. Выздоровление, как молния, могло пасть на любого.
– А смотрите-ка, – продолжал неторопливое рассуждение Анастасий,
– Спирин нормализовал Ерастова, Сомнов и Самогенов – Спирина, Силин
– Абдрахитова и Гендель – Самогенова и Сомнова, а те уже общими силами уморили Володю Кзыл-Заде, который и положил начало нашему отряду.
– Сейчас, стало быть, могут реализовать Голубева, – подхватил рассуждение Арий, заменяя жаргонным словом "реализовать" правильный и потому ненавистный термин, – а могут, через одного, Анастасия
Степановича. Хрен его знает.
– А тебе? – поддел Трушкин.
– "Мене", – передразнил его Арий, как передразнивают образованные люди тех, кто неправильно употребляет слова. – Не для того меня так долго лечили, ломали и дробили, кажется, каждый суставчик, чтобы покончить со мной разом. Нет уж, я надеюсь еще пострадать – ведь я так дорого обошелся правительству.
– Вот именно: слишком дорого, чтобы усугублять расходы, – заметил неумолимый Анастасий.
И тут произошло неожиданное: Алеша, который уже начинал запутываться в уютном лабиринте дремы и воспринимать разговоры соседей как неясное толкование, вдруг почувствовал сильный удар палкой по руке. Вскочив с койки и растирая отбитую руку, он увидел, что остальные ненормалы также встревожены и подняты на ноги какой-то неожиданностью, источником которой был Голубев или что-то рядом с ним. Все смотрели в направлении Голубева.
– Что вылупились? – едко спросил Голубев, тишайший Голубев, самый милый из всех буйнопомешанных. Никакие обстоятельства лечения до сих пор не могли его распсиховать, и вот наконец он как будто решил подтвердить свой диагноз: восстал яростный, решительный и потому немного смешной, с баночкой клея в руке.
– Кто это меня?.. – начал вопрос Алеша, но по разбросанным осколкам баночек из-под клея, забрызганным, ушибленным внешностям ненормалов догадался и без ответа. Голубев забросал товарищей своими баночками.
– Ну? – искривленным ртом повторил свой вызов Голубев и усмехнулся вдруг так мило и привычно, как будто все предшествующее было лишь розыгрышем.
– Да я тебе… – Анастасий, одежда и прическа которого понесли непоправимый урон, вопреки пресловутой слабосильности, бодро набежал на прикованного ненормала, получил гулкий удар по лбу метко брошенной в упор баночкой (которая весело отскочила, шмякнулась и некрасиво разбрюзглась по каменному полу) и, зажав травмированное лицо, отбежал на исходное место.
– Только подойдите кто-нибудь еще, – предупредил Голубев и взял в руку другой предмет своих рабочих принадлежностей: гигантские ножницы для резки картона, представляющие собой как бы два привинченных друг к другу римских меча.
– Что мы тебе сделали, ты? – Арий приволокнулся было в сторону спятившего друга, но остановился на полушаге под действием зверского вида ножниц. Между тем Анастасий, не теряя ни секунды, отправился в сторону докторских кабинетов, ябедничать.
– Я понял, на что вы намекаете, только подойдите. – Голубев взмахнул своим оружием, но пониже, послабее, без горячей убежденности в своем простительном бешенстве. Похоже было, что он не меньше других удивлен своим неожиданным приступом и начинает быстро скисать.
Между тем клиенты, с необыкновенной живостью столпившиеся вокруг него, ждали какого-то смертельного номера и, не получив его, начинали выказывать раздражение.
– Они погубили меня, понимаете, меня, а не Нащокина, – самозабвенно заговорил он, найдя опору в Алешином взгляде. – Нащокин был не Нащокин, а я, такой же внимательный, такой же милый. А я был не я, а скорее всего этот несчастный кактус, понимаете? То, что он был рекомендатором научного бюро, а я – учителем пения, ничего не значит, это не должно вас смущать. Если отбросить эту маленькую несуразицу, все станет на свои места, И вы сразу поймете, что Полбин
