Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова
Лариса не стала въезжать на участок, а приткнула машину у ворот. Ей было немного не по себе, что в такой миг она думает о машине, о доверенности и о прочей бытовой чепухе. Но с другой стороны, думала Лариса, раз она только об этом и думает, значит – все решено правильно. Она отперла дверь, зажгла фонарь на крыльце и быстро пошла в Катькину комнату, на ходу зажигая свет во всем доме. Вот здесь был огромный и нелепый зал, и они его разгородили на две прекрасные комнаты. Еще на шоссе, только подъезжая к поселку, Лариса думала, что заплачет, войдя в дом, а если не заплачет, то будет долго и тихо бродить по комнатам и вспоминать – вспоминать, как она впервые приехала сюда, как из полутемной гостиной сквозь шестистворчатую стеклянную дверь видна была лестница, широким беззаботным полукругом уходящая на второй этаж, и это была не фотография из учебника по интерьеру, это было на самом деле, и можно было распахнуть эту стеклянную дверь, и взбежать по лестнице, едва касаясь полированных перил, и, пробежав сквозь верхнюю гостиную, выбежать на солярий, и остановиться, и почувствовать, как жарко дышит тяжелая черепица, отдавая дневное тепло, а снизу, из сада, тянет прохладной сыростью, а впереди, за деревьями, поблескивает зеркало пруда, и в нем отражается белое здание с колоннами, и ограда вокруг пруда тоже белая и тоже отражается, и все это не сон, не кино, а на самом деле… Вспоминать, что здесь они впервые остались вдвоем, вот в этой самой комнате на первом этаже, с высоким заросшим окном, а сюда они привезли трехмесячную Катьку, и так далее – но нет! Не было таких лирических прощальных мыслей и воспоминаний. И даже то, что все здесь отремонтировано, перестроено и приведено в божеский вид ее собственными руками, – даже это не трогало, не будило ни слез, ни желанья остаться. Наоборот! Какое-то избавление было – избавление от вечного страха за дом, за это тяжеловесное сооружение, подмявшее под себя всю семью. Дача высасывала все силы, душевные силы, вот что ужасно. До ремонта было страшно, что дом разрушается, протекает, мокнет, оседает, обваливается, трескается, гниет. После ремонта – а ремонт сам по себе – эпоха, водораздел, вся жизнь разделилась на три периода: до ремонта, ремонт и после ремонта, – так вот, после ремонта стало еще страшнее, потому что раньше боялись за громадную дурацкую развалюху, а теперь надо было трепетать за только что отремонтированную виллу, поместье, дворец. Крыша могла протечь на свежепобеленные потолки, окрестные мальчишки зимой могли бросить камень, разбить стекло, и разморозилось бы отопление. Разве уследишь – участок в полтора гектара, а забор ветхий, и еще неудача – участок угловой, с краю, и поэтому забора больше, чем у всех, а собаку завести нельзя, потому что кто будет ее зимой кормить? Комендант? Но комендант может забыть, заболеть, запить, наконец! Да и кому нужна такая собака, злобный цепной полкан? И надо было бесконечно латать забор и платить сторожу и отдельно тетке, что смотрит за котлом, когда зимой никого нет, и поэтому вечно не было денег, и, конечно, надо было давным-давно продать это кровососущее диво полезной площадью двести шестьдесят пять квадратных метров не считая веранды. Но муж лениво возражал, что такой дом в наши дни – это действительно диво, что ни за какие чины и деньги в наше время такого дома уже не достанешь, и сколько бы им ни заплатили, все равно будет несоизмеримо мало, и надо подумать о ребенке, о внуках, и от этих подробных неторопливых рассуждений Ларису прямо трясло, наизнанку выворачивало, потому что поправлять забор, копать помойку и устраивать водостоки надо было сейчас, и деньги нужны были тоже сейчас, и от этого хотелось броситься на кровать лицом к стене и затихнуть на годик-другой, но Лариса вставала, брала себя в руки, и доставала деньги, и договаривалась с кровельщиками, и сама неструганными брусками подпирала забор, и муж, представьте себе, иногда ей помогал, нацепив бумажную пилотку. И теперь Лариса радостно и освобожденно чувствовала, как все это выходит из нее, как болезнь, как тяжесть, как холод выходит, когда, промерзнув, долго стоишь под горячим душем, и холод выходит, выходит, выходит…
Катькина безрукавка, брюки и кроссовки лежали на голой кровати, как будто их кто-то специально выложил. Но никто их конечно же специально не выкладывал, это сама Лариса приготовила и забыла в последний момент. Она вытащила из кармана куртки прозрачный пакет, сложила туда дочкины вещички и на всякий случай заглянула в стенной шкаф. Так и есть – вся нижняя полка была набита цветным тряпьем, это были старые Ларисины летние вещи, те, что покупались еще до Катьки и сразу после ее рождения. Какая она худая тогда была – Лариса приложила к себе короткую юбку и вздохнула. И примерять не надо, и так все ясно, а главное, она ведь ни капельки не разжирела за эти годы, но все равно стала как-то тяжелее, словно бы даже шире в кости. Окрепла девушка, усмехнувшись, подумала Лариса. Заматерела… Ну ладно, все эти юбки-сарафанчики как раз пригодятся для Катьки. Лариса пошла на кухню, встала на табурет и стащила с антресолей допотопный брезентовый чемодан, покрытый холодной слежавшейся пылью. С трудом расстегнула замки, выпрямила сложенные стенки, но потом раздумала. Мало того, что этот чемодан придется возвращать, сто раз созваниваясь, сговариваясь и согласовывая время и место встречи; при этом непременно окажется, что это не простой чемодан, а чемодан-память, реликвия, традиция и связь времен, о чем она, в силу своего дурного воспитания, и не подозревала. Поэтому она забросила чемодан на место и взяла с подоконника газету, расстелила на полу в холле не в холле, в общем – в четырех-дверном просторном помещении перед лестницей, ведущей на второй этаж. В один обхват она перетащила все вещи с полки, бросила их на пол, быстро рассортировала, две юбки и одну кофту отложила на выброс, а остальное, плотно сложив, стала заворачивать в газету, и тут кто-то постучал в дверь, покашлял и кликнул:
– Хозяева! Дома кто есть?
– Заходите, Василий Абрамыч! – Лариса узнала его по голосу – Не заперто!
Василий Абрамыч был местный житель, вернее, житель близлежащей деревни Поповки и признанный глава окрестного мастерового народа, что промышлял всевозможными работами на здешних дачах. Василий Абрамыч открыл дверь, издалека поклонился Ларисе, вытер ноги об половичок на крыльце, затянулся поглубже, загасил и выкинул окурок, выдохнул дым наружу, потом вошел в тамбур, еще раз вытер ноги, снял картуз, положил его на полку и стал разуваться.
– Да бросьте, Василий Абрамыч! – крикнула Лариса. – Здесь сто лет не мыто, проходите давайте.
– Собираешься? – неопределенно спросил Василий Абрамыч, кивнув на сверток.
– Собираюсь, собираюсь. Шпагатика не будет, Василий Абрамыч?
Шпагатик, разумеется, нашелся. Василий Абрамыч присел на корточки, мягко отстранил Ларису и быстро перевязал сверток, завязал бантик, оборвал лишнее, а остаток шпагата свернул в моток и спрятал в карман, а потом вздохнул и молча уставился в угол.
– Ну, как дела, Василий Абрамыч? – быстро спросила Лариса, чтобы самой начать разговор и, по возможности, руководить этим разговором.
По вздохам и укоризненным взглядам Василия Абрамыча она сразу поняла, что он пришел дополучить – за отрытие помойки, за регулировку отопления или еще за что-то такое. У Василия Абрамыча и его приятелей были запутанные денежные счета с владельцами дач, бесконечные авансы и доплаты, кредиты и рассрочки. Ларису это бесило – лучше сразу рассчитаться и уже ни о чем не думать, – но этот обычай укоренился и нравился малоденежным обитателям поселка, и самим работникам тоже нравился – получалось, что у каждого был запасец рублей в полсотни, рассредоточенный десятками, пятерками, а то и рублевками по разным дачам, так что всегда можно было, в случае срочной нужды, получить честно заработанную денежку. Но Лариса твердо знала, что она с Василием Абрамычем в расчете, а по чужим долгам отвечать не собиралась. И тем более не собиралась авансировать чужие затеи. И поэтому она весьма настойчиво переспросила:
– Ну, что слыхать в поселке, Василий Абрамыч?
– Бабушка Бунакова обратно дачу продает, – тонко улыбнулся Василий Абрамыч.
Действительно, бабушка Бунакова – то есть вдова знаменитого хирурга академика Бунакова – что ни лето продавала дачу. Иногда два-три раза в лето подавала заявление в поселковый комитет и, получив соответствующее письменное разрешение, начинала многодневные и бесплодные переговоры с очередным покупателем. Говорили, что старуха просто так развлекается; другие говорили, что она таким образом прищемляет хвост своей пожилой дочери и взрослым внукам – мол, пока я жива, я здесь хозяйка, вот возьму и лишу вас недвижимого наследства. Председатель поселкового комитета хотел было выписать ей бессрочное разрешение на постоянную продажу дачи, но бабушка Бунакова была искренне возмущена подобным издевательством, требовала созыва общего собрания и писала по разным адресам письма, начиная их одинаково: «Я, вдова академика Н. К. Бунакова…» Но и вправду продать, равно как и купить дачу в их поселке было чрезвычайно трудно. У поселка был весьма странный статус. После войны вождь и учитель подарил эти дачи наиболее отличившимся деятелям науки и культуры. Официально поселок назывался Поселком Пяти Академий – просто Академии наук, Академий медицинских и педагогических наук, Академии художеств и Академии архитектуры, которой ныне, кажется, уже не существует. Таким образом, владеть дачами в поселке могли только действительные члены указанных академий или их законные наследники; при основании поселка исключение было сделано для двух народных артистов – певца и киноактера. Конечно, для народного артиста и сейчас бы сделали исключение, однако ни артисты, ни академики в этот поселок не стремились, а старались раздобыть дачу поближе к Москве. Действительно, поселок был расположен крайне неудобно – полтора часа на электричке, но это еще полбеды, потому что от станции надо было идти четыре километра пешком, причем два километра в горку. Раньше, когда за обитателями поселка приезжали «ЗИМы» и «ЗИСы», в такой отдаленности была своего рода прелесть, гарантия отдельности, особости и неприкосновенности Поселка Пяти Академий, гарантия того, что никто чужой даже случайно не забежит в эти заповедные кущи избранных, как в Восточной Сибири большие расстояния служат дополнительным средством против побегов из лагерей. Однако хозяева-академики постепенно поумирали вкупе с обоими народными артистами – да, да, умерли все до единого, именно до единого, на котором случилась остановка: остался только один старичок, художественный академик, автор бессмертного полотна «Авиаконструкторы показывают товарищу Сталину новые модели самолетов». Лет тридцать назад, не желая гибели своему лучшему творению, художник несколько укоротил картину, и она осталась висеть в том же зале Военно-технического музея, но уже под названием просто «Авиаконструкторы»; а сам художник, крохотный старичок, жил в поселке безвыездно, и все сидел у пруда с этюдником и писал весьма серенькие пейзажи – Лариса часто заглядывала ему через плечо, когда проходила мимо. Один такой этюд он неожиданно подарил ей с двусмысленной фразой – «примите как экспонат». Экспонат чего? Или старичок всему-всему знал цену, и своим творениям в том числе? Так вот, хозяева-академики поумирали, «ЗИСов» и «ЗИМов» не стало, своих машин у их наследников, у бедных вдов и сирот, по большей части не было, так что оставался только местный автобус, который ходил от станции до детского кардиологического санатория раз в час – но и то счастье. А года четыре назад детский санаторий закрыли на капитальный ремонт, и автобус, естественно, отменили. И теперь каждую пятницу вдовы и сироты, нагруженные съестными припасами, медленно тянулись от станции к поселку, отдыхая на крутом подъеме и проклиная чертову даль.
