Тонино Бенаквиста - Наша тайная слава
— Кого, простите?
— Это название уже никому ни о чем не говорит, да и немудрено! Это была рок-группа из моего лицея, исчезнувшая так же быстро, как и образовалась, сегодня даже те, кто ее основал, забыли, что она существовала. Прошел слух, что они ищут гитариста. После жалкого прослушивания, на котором я исполнил единственный доступный мне рифф «Роллинг Стоунз», меня приняли. Свою роль тут сыграла моя весьма относительная виртуозность, да еще их заинтриговал образ, который я сам себе сочинил, — эдакий нелюдимый и молчаливый тип, который опасается даже свернуть за угол улицы, беспрестанно возится со своим инструментом и никогда не снимает пальто, даже в помещении. В какой-нибудь дыре обо мне распускали бы сплетни, но у «Вошь попули» любая странность была доказательством яркой индивидуальности, превосходной рок-н-ролльной манерой поведения. На репетициях мне надоело выслушивать написанные вокалистом глупости — из тех, где рифмуются «судьба» и «ни фига», — и я затеял сам сочинить, еще не зная, как за это взяться, две-три вещи. Помню, как спрашивал вполголоса у продавца писчебумажного отдела нотную тетрадь, словно это был порножурнал. Помню, как просил преподавателя музыки приобщить меня к замысловатым тайнам шестнадцатых нот. Помню, как уснащал свои партитуры такими пометками, какиграть шероховато или лунное искажение, где Гендель удовлетворился бы простым аллегретто. Я еще ничего не пережил, мне еще нечего было рассказать, но я уже тщился перевести в слова свою вселенную с облезлыми стенами, переложить на ноты мою неотвязную тоску. Завалив себя этой работой, забаррикадировавшись ею, я чувствовал себя в убежище, хозяином на борту. Я был наконец у себя дома, в безопасности. Говорят, что меланхолия и одиночество — вдохновительницы поэта? Я нашел себе спутниц жизни. Немало лет спустя один психиатр, более хитрый, чем другие, выдвинул на этот счет волнующую гипотезу: дескать, я дал себя исколошматить за то, что отличился на уроке французского. После чего произошла бессознательная ассоциация идей: поскольку меня с такой яростью обвинили в том, что я сумел найти слова, мне предстояло, чтобы травма не была пережита напрасно, посвятить этому свою жизнь. Другими словами, мучители указали мне путь.
При слове «психиатр» его слушатель чуть не возопил: Помилуйте, я всего лишь банкир! И совершенно не обучен выслушивать психов! Вы наверняка страдаете от ужасного недостатка общения с вашими близкими, если они у вас вообще когда-нибудь были! Но разве это причина выть в моем кабинете? Банкиры прагматичны, им очень не хватает лиризма, они не готовы выслушивать стоны ушибленного поэта!
— «Вошь попули» продержалась всего одно лето, успев дать несколько концертов в квартале и разослать пробную запись по разным фирмам. Никто не поощрил нас продолжать, но в одной из них поинтересовались, кто обладатель авторских прав на две вещи, которые мы записали в гараже. Остальное как-то закрутилось очень быстро.
Да-да, крутите поскорее! Закругляйтесь!
— «Вошь попули» не оставила мне выбора: если я уступлю эти вещи, меня вышибут из группы. Всего в восемнадцать лет я заключил контракт с межнациональной компанией звукозаписи, которая с тех пор несколько раз затевала со мной тяжбы — я их все выиграл. Я написал одну, потом две вещи, потом целый альбом для одного неграмотного певуна, который их только подписал. Я заработал за полгода столько, сколько мой отец за десять лет. Незачем уточнять, что он позволил мне самому выбрать, чем заниматься в будущем… Я устроился в Париже, в маленькой квартирке, не больше этого кабинета, чтобы вести там жизнь затворника, ничем и никому не обязанный. Ах, мое сладостное отшельничество… Оно стало для меня единственно возможным выбором — работать вне мира, движущегося в противоположном направлении. Первое время мне приходилось делать вылазки: чтобы купить себе еды, выпить кофе, соответствовать иллюзии нормальности, — пока вскоре я не заметил, чтоэто самый мучительный момент за день, вынуждающий меня подвергаться тысяче опасностей, покидать состояние сосредоточенности. Странно, но эта квартирка казалась мне огромной, потому что у меня была там куча рабочих мест. Например, угол письменного стола с раскрытыми словарями и клочками бумаги, исчирканными карандашом, который я стачивал, пока совсем не исчезнет, предназначался для написания слов. В постели я писал мелодии; там для этого у меня были подушечки и подлокотники, чтобы приткнуть свой аналой и облегчить себе скрюченную позицию над гитарой. А когда погода позволяла, выбирался по черной лестнице на плоскую крышу, чтобы поработать на свежем воздухе. Сколько песен, которые оказались потом в музыкальных автоматах Гонконга, в ирландских пабах, были созданы под небом Парижа… Из десяти сочиненных вещей я оставлял только одну, но зато эта находила сбыт, и меньше чем через месяц я уже слышал ее по радио. Вскоре я завоевал себе место в музыкальных кругах, где тоже полно причуд. Обо мне говорили как о затворнике, нелюдимом типе, как о страдающем агорафобией дикаре. Некоторые думали, что я всего лишь выдумка. Другие для очистки совести заглядывали ко мне и уходили с партитурой под мышкой. Если бы вы знали, сколько звезд и продюсеров побывало в моем логове на улице Арбр-Сек, в доме номер восемьдесят один! Пока я писал хиты, я был творцом, встречи с которым домогались, новоявленным Коулом Портером. Но если, к несчастью, успех меня покидал, я снова становился жалким душевнобольным, гниющим в своей дыре.
Насчет этого я вас успокою: вы И ЕСТЬ душевнобольной!
— Я проработал в этой халупе семнадцать лет. По восемнадцать часов в день у станка, триста шестьдесят пять дней в году. Три раза в неделю выходил, чтобы проведать мозгоправов, которые все по-разному называли мой недуг, но, конечно же, знали, как мне от него избавиться. Самые искренние не щадили меня: даже если я сумею его сдерживать, тревога все равно не оставит меня никогда. Еще совсем юным я свыкся с этой неизбежностью и избавился от надежды стать счастливым. Конечно, я пытался глотать какие-то таблетки, выдувал по нескольку бутылок. Но одни погружали меня в некую летаргию, где мои ноты уже не согласовывались друг с другом, другие повергали в эйфорию, где стихи теряли почву под ногами. Так что я заключил со своим недугом пакт: пока он не будет мешать моей работе, я позволю ему определять границы моей свободы.
Человека, сидящего напротив него, вдруг охватило сочувствие к своему клиенту. Конечно, это был один из вариантов «стокгольмского синдрома», когда заложник, по странному эффекту сопереживания, готов примкнуть к делу своего похитителя. Теперь ему хотелось плакать — не над собственной участью, а над участью своего клиента. Этому негодяю в конце концов удалось вырвать у него слезы. Он выиграл.
— Не поостерегшись, я вдруг сделался богат. Богат настолько, что даже не сознавал этого. Я смутно подозревал, что где-то накапливаются деньги, но не слишком понимал, где именно. Я продолжал стачивать свои карандаши до самой резинки, пользоваться все той же гитарой, меня мало искушали ловушки, расставленные для выскочек, и я был мало склонен почитать золотых тельцов. Тем не менее идея, что я умножаю богатство, меня успокаивала, я был убежден, что однажды стану достаточно богат, чтобы построить себе башню из слоновой кости, куда буду приглашать свой собственный мир, не имея надобности идти к нему. В конце концов я покинул улицу Арбр-Сек и снял на год апартаменты в шикарном отеле на площади Звезды. С тех пор я живу в нем двенадцать лет, велел там устроить мини-студию звукозаписи и выхожу оттуда только для того, чтобы прыгнуть в самолет, который доставляет меня в другие шикарные отели. Иногда я встречаюсь с женщинами, которых привлекает моя репутация анахорета. Они все ломают себе голову: что же за отдающая адской серой тайна окружает меня? Я приоткрываю свою дверь и стараюсь соответствовать образу, который они сами себе выдумали. Атмосфера портится на третье утро, когда возвращается мой недуг и снова стискивает мне сердце, толкая меня к тому, чтобы уединиться в кабинете с гитарой ипартитурами. Тут-то до моих компаньонок и доходит, какой я жалкий горемыка: унылый, молчаливый, медлительный, прилежный, как хороший ученик, равнодушный к любым развлечениям и, в общем-то, необычайно скучный. Когда я выхожу оттуда, их уже и след простыл. Собственно, я так и не встретил женщину своей судьбы, но иногда, когда вижу в каком-нибудь клипе или на концерте, как очередная певица зачаровывает толпы, я говорю себе в утешение, что мне повезло слышать и такие модуляции ее голоса, какие прочая публика никогда не услышит…
Видя, как артист убирает свою чековую книжку и смотрит на часы, банкир почувствовал, что его крестная мука наконец-то приближается к завершению.
— И за эту жизнь, которой столь многие завидуют, потому что не знают моего несчастья, за эту жизнь, то убогую, то восторженную, господин директор, я должен благодарить вас.
