Дитмар Дат - Погода массового поражения
дом прибран, свет не горит, ни плитка не включена, ни что другое, почему бы ему и не выйти днем, может, к нему снова заявился этот чудной доктор или еще какой бравый советский агент, после часа чтения короля якова[49], а потом лютеровской библии из собрания Константина— она стоит рядом с какими-то чудовищными философскими талмудами, которые носят совершенно ничего не говорящие мне благородные имена типа «пьер бейль» и «генри сиджвик», — я даю себе волю и включаю вечерние ток-шоу. агга агга фук пук ноч дроч вонюч канюч гагги багги вубби. там как раз не очень умно пережевывают последние сопли из
после худшего из того, что может предложить телевидение, время уже полшестого, а хозяина все нет. в таких вот случаях замечаешь, какая все-таки досада, что у предков нет сотового или что они не всегда берут его с собой, — мобильник отца чаще всего лежит у него на столе, даже когда он в редакции; он его только иногда по субботам в «эдэке»[50] выгуливает.
я не знаю, где торчит Константин, и у меня появляется ощущение скуки, потом замешательства и в итоге — аники: он что, записку не мог оставить? он делал так перед каждой прогулкой, после того как у меня случилась крупная перебранка с отцом и я жила у него три дня подряд, но три, нет, уже четыре часа, их просто так не убьешь в этом районе, значит, он, скорее всего, на машине уехал или на общественном транспорте, ладно, блин, машины у него нет, автобусы и трамваи он не любит, что же могло столь безотлагательно
он же прекрасно знал, что я буду в два, самое позднее в три! брожу по квартире тигром, оглушенно стою перед его рабочей нишей, ставлю на место библию и даже достаю мсье бейля — его наиважнейшую книженцию по античности: «исторический и критический словарь», листаю его и читаю: «ксенофан, греческий философ, род. в колофоне, согласно некоторым источникам был учеником архелая».
ага, согласно некоторым источникам, интересно, каким же это. и колофон, я думала, это знак препинания такой — водружаю бейля обратно на полку и начинаю всерьез беспокоиться, потому что я теперь совершенно не знаю, чем еще заняться, чтобы моя тревога
то есть что Константин не только стар, но и однажды покинет нас, попросту говоря — умрет, и ведь не через тридцать лет, но, весьма вероятно, еще до того, как у меня появятся дети, мысль такая гладкая, что я даже схватить ее не могу, к тому же мне кажется, я бы порезалась, если бы попыталась, но the sun ain’t gonna
я уже совсем, что ли? мчусь наверх, в ванной светлее, там окно больше, чем внизу.
«клавдия? это ты?» — совершенно нормально, громко, без малейшей дрожи или намека на смерть, все в полном порядке. Сталин присмотрел за ним.
«ну да, как известно, бывают эти времена года — зимой то ли постоянно темно, то ли светло, точно не знаю, и если ночью надо маску для сна надевать, то я не против, я и так мало сплю, но если бы постоянно стояла тьма-тьмущая, то это, естественно, сгубило бы всю цель экспедиции, посещение этого преступного позора».
«и ты об этом только сейчас подумал, незадолго до отъезда?»
«старею потихоньку, что на ужин?»
«упреки».
неужели я не заслужила ответа, но вот я замечаю, что он уже дал его мне, а теперь вынужден повторить, потому что в первый раз я не расслышла: «на кладбище был».
013066кто я, собственно говоря, если не просто портрет, который томас
013069тина кёнигер под лестницей, не замечая меня, слушает ipod и напевает одну из своих японских песенок, звучит примерно так:
hey my baby wakatte ita no yo mae kara
hiki tometai no kokoro
you’re my special you’re my bad boy
muo ichido sou mitsume naoshite hoshii
и вдруг мне начинает нравиться тина, скверная, придурковатая, так отвратительно преданная штефани, просто потому, что эта тина есть и не хочет ни во что влезать, а может в своем мыльном пузырике мечтать о том, как это оно — быть принцессой японской попсы.
я ведь неслучайно спустилась сюда по пути к испанцу, во время урока (якобы в туалет), нет, есть некий смысл в том, что тина (нет занятий? прогуливает?) торчит здесь и не замечает меня, это маленькое представление, устроенное Вами, правильно? чтобы я поняла, что другие самобытны не меньше меня, что надо вглядываться сквозь пошлое и коварное, чтобы не потерять человека, что каждая душа заслуживает спасения и
013071чернее тучи иду по коридору в поисках ее палаты
все не так, как надо, мир выжил из ума: почему она лежит не в городской клинике, что это еще за захолустная больница елизаветы и как она вообще умудряется: сначала ральф, потом эта фигня, зачем она это делает, чтобы задеть меня или просто от безрассудства?
она лежит одна в палате и улыбается так жалостливо, что мне хочется пасть на колени, подползти и по-собачьи лизать ей руку: «штефани», говорю я совсем робко, «что это еще за дерьмо такое?»
«я — дитя дикого и неистового поколения или что-то вроде того», говорит она, явно радуясь моему приходу. я наклоняюсь и целую ее в лоб, потом пододвигаю себе стул и морщу лоб, потому что мне не нравится, как она тут же напускает на себя смирение, с таким угасающим туберкулезным голосом, уличающим слова во лжи: «всё вовсе… не так плохо, я просто… я же таблетки пью, сама знаешь…» верно, из-за каких-то там «душевных проблем», как с важностью сказал ее тупой папаша, один из трех-четырех литературных оборотов, которые он за всю жизнь произнес, — она пьет их с четырнадцати, с тех пор как однажды на рождество пересобачилась со своей семейкой и что-то там сломала или кого-то ранила, мне как-то было всегда неудобно об этом спрашивать, зато я помню, какая свистопляска случилась года четыре назад в лагере, когда вожатые, как обычно, обшаривали наши комнаты и нашли ее лекарства: мол, что за наркота такая, а у нее, естественно, не было рецепта, и она отказывалась давать рабочие телефоны родителей, потому что те всегда жутко злились, если их беспокоили, — до вечера они заперли штефани в комнате рядом со столовой, потом ее мать наконец-то вернулась домой и все объяснила
«оказывается», говорит штефани и смотрит с улыбкой и отсутствующим взглядом мимо меня в ослепительно светлое окно, «они не так хорошо сочетаются вместе с другими колесами, которые мне подсунул ральф хихи».
«их тоже по рецепту дают, что ли?» вспоминаю я наше совместное приключение с таблетками, она жалобно поскуливает и потом буравит меня своими ясными голубыми глазами, которые ярче прежнего светят из новых шикарно темных впадин: «ты ведь никому не скажешь, про ральфа? что это из-за наркоты, они знают, в этом я созналась».
я не ведусь, не хочу становиться сообщницей, и уж тем более не этого мешка, который только через рот дышит. вместо этого дергаю за совсем другую струнку: «я слышала, у тебя сердце остановилось…»
«пф», пыхает она слабо и хрипло, «сосудистый коллапс, не больше, я сама виновата, клаша, была страшно обезвожена, два часа подряд отрывалась и ни капельки не пила».
«глупышка», язвлю я, ту г у нее взять все на себя не получится. «надо было внимательнее слушать, вводную лекцию своего мегапарня».
она молча смотрит на меня, будто прощая, этими красивыми глазами.
«просто супер», возмущаюсь я, раздраженная мамаша, «знаю, ты уже взрослая и сама решаешь, и я его совершенно не знаю, кроме того, думаю, именно я была той, кто… оправдывал его перед тобой, или как там это называется, когда он тебе еще казался не очень, он ведь должен быть вовсе не плохим… человеком, чтобы тем не менее, не знаю, оказывать…» «оказывать на меня такое дурное воздействие», теперь она не просто улыбается, но скалится — выглядит хищновато, зубы такие маленькие, никогда раньше не замечала, десны обычно, наверно, тоже темнее.
«нечего ржать, знаю, он для тебя декадетство и потому клевый парень», я произношу это дурацкое слово как предложение перемирия, она соглашается: «ну ладно, я правда палку перегнула: больница — это уж слишком». «обещаешь?», она начинает понимать, что нужна мне.
«обещаю».
открыть окно, проветрить
013074быть готовой ко всякому доброму делу, потому что читала библию, но где в библии говорится про лед и про снег? удерживать фронт, в мерзлоте и сырости, где нет альтернативы неправильному питанию — у девочек-эскимосок, узнала я, первая менструация случается только в двадцать, а у нас этот возрастной предел снизился — снижается столетиями, чем лучше и здоровее мы живем: в девятнадцатом веке это начиналось в пятнадцать с половиной, сейчас — в двенадцать с половиной, у меня это произошло через два месяца после тринадцатого дня рождения, интересно, девочки-эскимоски рады, что у них больше времени?
природа — обман, «while this area will be closed to all forms of land entry which leads to appropriation of the title to the surface, it is our intention to permit the land to be opened to mineral leasing — oil, gas, potassium, sodium, phosphate, oil shale»[51], так вот аляска потеряла девственность, это было в 1957-м, при Эйзенхауэре, грязный снег, страх, плохое питание, люди, медведицы, все белым-бело.
