Тамара Кандала - Эта сладкая голая сволочь
Главное – успеть поступиться принципами, иначе они могут перезреть и превратиться в смирительную рубаху. Как с девственностью – то ли святая наивность, то ли нет желающих. А девственность без охотников до нее – словно бездомная собака, ее и жалеют, и пинают. Я-то потеряла свою при помощи пылесоса, когда мне поручали убираться в монашеских кельях: снимала щетку, приставляла трубку шланга к своему бесценному влагалищу-вместилищу и включала засос на полную силу – то-то было радости. И монашки хвалили мое усердие – я без конца вызывалась пылесосить их каморки.
И вот что я вам скажу: соблюдать принципы, законы, Божьи или человеческие, – только портить себе удовольствие.
Моя нехитрая хитрость, мой щит: несчастная сирота, брошенная матерью, которая не нашла ничего лучшего, чем привязать дитя за ногу к ограде обители слабоумных монашек и оставить на память потрепанный паспортишко какого-то кретина. И этим щитом я прикрываю самые уязвимые места – от трепещущего сердечка до нежного розового бутончика. Надо отметить, что последний интересует всех гораздо больше первого.
Я – свое собственное творение. Поэтому могу быть такой, какой захочу. Научилась, например, выделять из себя субстанцию, которой никто не может противостоять, – она заставляет жертву соблазняться во второй, и в третий, и в десятый раз. Пока объект не втюрится до умопомрачения – так, что не сможет жить в разлуке.
Но окружающим идиотам этого не понять – они во всем ищут промысел Божий. За это и заслуживают наказания.
Планчик я разработала неслабый.
Этот кретин даже не поменял фамилии, в Интернете о нем – куча всего. Найти и выследить его – детская забава.
Бело-синяя виллочка на берегу океана отлично просматривалась с того места, где я нашла пристанище. Его маршруты – адвокатская контора, которую он держит на пару с партнером, психоаналитик, спортивный клуб, рыбный ресторан, антикварные развалы и книжные магазины. Не слежка – сплошное удовольствие. А уж прогулки с собакой каждый день, в одно и то же время (хоть часы сверяй), – самое подходящее для случайных знакомств.
В глаза ударяло, как старый хрен одинок. Значит, моя задача предельно упрощалась.
Я выбрала вариант, который должен был напомнить ему кое-что из прошлого. А именно кроткую невинную девушку, жертву грабителей в ближайшем парке, потерявшую на какое-то время память (правда, мамаша чаще теряла память от коктейля из наркотиков, чем от чего-то другого).
Так я оказалась в его доме.
Мы, человеческие существа, – визуальные ребусы. Если подольше и попристрастней понаблюдать за объектом, можно понять, на чем его проще всего подловить. Мой оказался падок на жалость. Сам сноб-одиночка, он жалел еще более одиноких.
Это для меня. Прикинуться брошенной, несчастной, никому не нужной сиротой, ищущей родственную душу? – тут и напрягаться особенно не пришлось.
Поняв, что идти мне некуда (я отказалась дать адрес пансиона, из которого якобы сбежала, так как со мной там плохо обращались), он с радостью поселил меня у себя, отведя целый этаж. Дальше – дело техники.
Моя полнейшая наивность давала ему возможность долгого и трудного завоевания. Я была крепостью, брать которую следовало не с помощью силы, а с помощью хорошо спланированной осады. Зато когда я пала завоевателю в руки, мало ему не показалось. Ведь чем дороже платишь за любовные услуги, тем больше это похоже на любовь.
Через какое-то время он по уши влюбился и мечтал о моей дымящейся мохнатке будто голодный о куске хлеба. Но вел себя при этом по-джентльменски. Осыпал подарками, причем заставлял брать их силой – «ведь мне ничего не нужно, кроме него самого». Он же все время приговаривал, что может дать мне так мало, тогда как от меня хочет взять все, все, все...
Да на, пожалуйста, бери! Не жалко, тем более что это все, все, все умещается у меня между ног и еще немножко в мстительном сердечке.
Скоро с ним и разговаривать будет не обязательно – выть, лаять и кусаться вполне достаточно. Со свирепой ласковостью.
Мужик – распущенный совокупленец и за это должен поплатиться.
А что, трахать мою мамочку, которой не было и семнадцати, подло воспользовавшись ее опьянением, и потом бросить на произвол судьбы плод насилия, по-вашему, это должно оставаться безнаказанным?! Ну уж нет! Я, сколько себя помню, живу предвкушением мести.
Сначала я устроила ему сладкую сказочку про милую девочку, от природы сентиментальную и чувственную, с маленьким вулканчиком, беспрестанно извергающим огненную лаву на радость вяловатому пестику. А потом превращу эту короткую рассказку в долгий мучительный кошмар.
Первый этап будет заключаться в том, что он узнает, что налаживает собственную доченьку. С его теперешними принципами!.. С верой в Боженьку!.. И с регулярными посещениями психоаналитика... Ха-ха-ха... Да стоит ему только увидеть мое дымящееся отверстие, как все его принципы улетучиваются... «Хочешь запустить лапку в улей, Папашенька? Не бойся, пчел там нет, только мед. А может, хочешь язычком – полакомиться? Я не против...» – вела я свою музыкальную линию. То, что я звала его Папашкой, раззадоривало еще больше.
Монахини-пингвиницы говорили, что «мы – мечта Бога о нас». Неужели Бог настолько грязный мечтатель?! А по-моему, он просто лох и лузер – надо же ТАК облажаться со своим главным творением!
Больше всего меня умиляют килограмм триста серебра – столовые приборы, блюда, подносы, чайники и прочая дурь, которую мой идиот называет «фамильным серебром». Я сразу узнала одну ложку – я ее видела сто раз, нет, миллион раз, это ею я помешиваю свою кашу, это ею я ворочаю свои мозги. Это – МОЯ ложка, это МОЕ фамильное серебро, ублюдок!..
Старый козел! Его пример другим наука, но, Боже мой, какая скука...»
Меня нес могучий поток чужого сознания. И совершенно не в ту сторону, куда было намечено. Пушкина приплел... Нет бы написать: «Мой возлюбленный смертоносней афганского героина и опасней колумбийского кокаина». Проклятая политкорректность не позволяет. Ну что ж. Я точно – не русский. Русский плюет на политкорректность. Я уже не могу. Да и внимание колумбийских наркобаронов мне ни к чему. Так оно и Пушкину ни к чему...
Интересно, какие комплексы я изживаю, выплескивая бред на бумагу? Куда вынесет меня моя подкорка на волнах распущенного воображения? И как это связано с реальностью?
Не мучает ли меня совесть из-за разницы в возрасте с Ниной? 21 год. Очко. И очко не в мою пользу.
Вербальный сноб... Оральный сноб... Короче, оракул.
Как бы написать такое, чего еще никто не писал? Достойно. Сдержанно. Мудро. Новыми словами, еще никем не использованными. Найти ее – главную ИДЕЮ – простую и великую одновременно. Стать литературным Мессией.
Невозможно.
Написано уже ВСЕ. И по многу раз. С разной степенью таланта. Все возможные сюжеты изъезжены вдоль и поперек – в стихах и прозе. Все вершины покорены. Все слова использованы. Остается только написать роман, как нельзя писать романов. Вообще. Никаких. Особенно хороших – за них особая ответственность, они претендуют. То же относится и к другим «творцам» – поэтам художникам, артистам. Представляете сколько освободится рабочих рук и умных голов – печь хлеб, двигать науку, создавать полезные вещи.
А искусства достаточно в природе – надо только научиться его видеть и понимать. Да и все наследие, уже созданное человеческой культурой, еще осваивать и осваивать. Особенно массам. А «избранные» как-нибудь разберутся между собой. В крайнем случае, пусть творчествуют друг для друга, если уж им так неймется. В качестве психотерапии, не претендуя на мессианство. Поэты читают свои стихи перед зеркалом, писатели свои романы – в клозете, художники развешивают свои шедевры на стенах своих жилищ, а артисты прикидываются перед своими родственниками.
А то, куда не плюнь (даже против ветра), обязательно попадешь в какую-нибудь корчащуюся творческую личность.
Если бы можно было заставить, умолить, убедить все творческие натуры заткнуться хотя бы на некоторое время – дать накопиться чему-то новому. Ведь новое может родиться только в тишине и осмыслении. В гвалте и суете услышать ничего невозможно. И тем более – передать услышаное. Ведь искусство имеет смысл, только если оно высокое, великое, всечеловеческое. Другого не надо. Другое не имеет смысла. Искусством должно стать умение не производить «искусства».
Настоящее искусство это то, что ежесекундно покидает реальность, – мы можем быть только его свидетелями.
А Нина, между прочим, откопав мою книжку, заявила, что ей нравится, как я пишу. Я попросил уточнить.
– Ты грустный, – сказала она. – И писанина у тебя грустная. Несмотря на сюжетный разгул. Ты себя зашифровываешь, но так просто, что расшифровать может даже ребенок. Не говоря обо мне, умеющей считывать сигналы высокоразвитых человекообразных обезьян.
Я оценил сравнение.
