Иштван Эркень - Кошки-мышки
Долговязый молодой человек распространялся о том, что он вовсе не влюблен. Перечислил поименно трех других своих приятельниц, судя по всему, предшественниц его теперешнего «предмета». Ни в одну из них, утверждал молодой человек, он тоже не был влюблен, хотя и признает, что со стороны это могло выглядеть иначе. А вообще любовь, по его мнению, — иллюзия, самообман, в котором участвуют двое, и третьему, со стороны, никогда и не понять, что на самом деле происходит между ними. Факт, он признает, что у него эгоцентрический склад характера, да, он прагматик, обеими ногами стоит на земле. А может, он по своей конструкции вообще не приспособлен для любви, на этот счет у него имеется кое-какой опыт. Парень только было собрался поделиться этим своим опытом, но тут разговор прервали. Молодой человек выскочил из будки и побежал покупать жетон для автомата. К тому времени как он вернулся, Орбан успела занять будку и дозвониться до Виолы Агоштон, зубной докторши и соседки Паулы. Парень, тыча рапирой в асфальт, терпеливо дожидался у выбитого окна.
Орбан просила докторшу кое-что передать ее соседке. Она, мол, специально улучила этот момент, так как знает, что Паула уехала в город покупать электрогрелку, и, значит, можно избежать с ней личного контакта. Да и передать-то она просит всего лишь, пусть Паула не винит себя, что бы с ней, Орбан, ни случилось. Паула — слишком мелкая сошка для того, чтобы играть хоть какую-то роль в ее жизни. В равной мере это относится и к некоему третьему лицу — Паула сообразит, о ком речь, — которое для нее, Орбан, вообще пустое место. Она просила докторшу непременно упомянуть, каким спокойным и бесстрастным тоном говорила она об отношениях упомянутых лиц. Ей действительно кажется, что те двое подходят друг другу. И она от души желает им обоим успехов, счастья, здоровья, да-да, в первую очередь здоровья.
Но как она ни сдерживалась, голос ее при последних словах предательски дрогнул. Дальше остается предположить, что эта минутная слабость только усугубила копящееся в ней раздражение. Выходя из телефонной будки, она зацепилась ногой за рапиру и обрушила на долговязого парня поток слов — грубых и даже чересчур. Эта же раздраженность не давала покоя ей и в такси, когда она ехала к Илуш. Она придиралась к тому, что такси тащится слишком медленно, а в гору вообще ползет еле-еле, что снаружи машина грязная, а внутри провоняла чесноком. Поскольку шофер выслушал все ее замечания с полнейшим равнодушием, Орбан была взвинчена до предела и, готовая в любой момент разрядиться, как перегруженный аккумулятор, позвонила в квартиру дочери.
У Илуш были гости.
Орбан хотела ретироваться, но прежде попросила дочь дать ей какое-нибудь сильнодействующее снотворное.
Илуш пояснила, что все лекарства хранятся у мужа в запертом ящике письменного стола; правда, Йожи вызвали на операцию, но это было еще до ужина, так что он должен скоро вернуться.
Орбан вошла. Илуш представила ей трех своих сотрудниц, а затем усадила мать в кресло возле торшера. Она принесла ей бокал вермута, несколько бутербродов, заграничный иллюстрированный журнал, где были помещены фотографии лунной поверхности с обратной стороны, и вернулась к гостям.
Все четверо развлекались игрой, которую они же сами и придумали. Каждому участнику поочередно задавался вопрос: какое-нибудь сложное научное или техническое понятие, — и нужно было перевести его на немецкий, английский и русский. Тот, кто не мог ответить на вопрос, вносил десять филлеров штрафа в общую казну, а за удачный ответ на трех языках можно было сорвать весь банк. Таким образом, игра эта была не только поучительной, но и азартной. Участницы ее обложились словарями — для решения спорных вопросов, и на все время игры включили магнитофон: при очередной встрече приятельницы прокручивали последнюю запись, что было хорошим способом повторения пройденного.
Орбан какое-то время созерцала фотографии оборотной стороны Луны, а потом задремала. Очнулась она, когда гости собрались уходить. Илуш проводила гостей. Потом убрала со стола, вытряхнула пепельницы, но выключить магнитофон забыла. Йожи еще не вернулся и по телефону не позвонил, что втайне нервировало Илуш. Их разговор с матерью, который продолжался минут десять, по причине внутренней взвинченности обеих перешел в резкую перепалку.
Было уже близко к полуночи, когда позвонили из больницы. Йожи просил передать, что операция неизвестно сколько продлится, так что пусть Илуш не ждет его, а ложится спать.
Орбан тоже решила, что не стоит ждать. Илуш лишь в прихожей заметила, что на ногах у матери шлепанцы. По-видимому, это вызвало в ней некоторое сочувствие; обычным своим сухим, деловым тоном она попросила извинить ее за все сказанное в запальчивости. Орбан кивнула, сказала, что не обижается, и ушла.
По крутой будайской улочке она пешком спустилась вниз и одним из последних трамваев добралась до больницы. Привратник только после долгих объяснений согласился впустить ее. Она поднялась в хирургическое отделение. Остановилась в коридоре перед операционной. Молодая сестра, которая вышла из операционной, спросила, по какому она делу.
— Я жду своего зятя, — ответила она.
— А кто он, ваш зять? — допытывалась сестра.
— Йожеф Гал.
— Пока еще неизвестно, когда кончится операция, — сказала сестра.
— Ничего, я подожду, — кивнула Орбан и села на окрашенную белой краской скамью. Через минуту она уже спала.
13
Мать и дочь
(Магнитофонная запись на квартире у Илуш)
— У вас накрашены губы, мама. И даже глаза подведены!
— Тебе тоже не мешало бы краситься.
— Я в парикмахерскую и то не хожу, хотя постоянно на людях, работаю с утра до вечера. Голову мою дома, и все-таки у меня всегда вид приличный.
— Капустный кочан тоже воображает о себе, будто он красивый.
— Неужели вы не понимаете, мама, что сами делаете из себя пугало?
— По-твоему, если женщине шестьдесят один год, то она должна выглядеть, как смертный грех?
— Недосчитались, мама: вам будет шестьдесят пять.
— Шпилька вполне в твоем духе. Ну, ничего, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, да только поздно будет.
— Никогда я не пожалею о том, что просила родную мать не выставлять себя на посмешище.
— Это еще вопрос, кто из нас двоих более смешон.
— Кто из нас двоих влюблен в этого Чермлени, я или вы?
— Кто угодно, только не ты. Бесчувственный чурбан не способен влюбиться.
— Прошу вас, заклинаю: бросьте вы этого мерзкого типа! Мало вам, что он загубил вашу молодость, так хотите, чтобы он отравил вам и старость?
— Я всю жизнь видела от него только добро.
— Всем он врал, всех обманывал напропалую. Это ни для кого не секрет, только вы, мама, об этом знать не желаете.
— Если он когда и лгал, то лишь для того, чтобы не огорчать другого. Да и обманы его все были по пустякам. В этом огромном человеке заключено большое, нежное сердце и необъятная преданная душа.
— Услышь я подобное от двадцатилетней девчонки, я бы умилилась ее первозданной наивности. Но когда такие слова произносит старуха, тошно слушать.
— Мне тоже противно слушать, когда дочь в таком тоне разговаривает с матерью.
— Поверьте, мама, я делаю это не от хорошей жизни. Но у меня нет другого выхода. Те, от кого я ждала помощи, отстранились.
— От кого это ты ждала помощи?
— Неважно теперь, раз уж не получилось.
— Я все равно желаю знать.
— От человека, с мнением которого вы считаетесь.
— Ты посмела наябедничать Гизе?!
— Я обрисовала ей ситуацию.
— Исподтишка сделать гадость — этим ты отличалась всю жизнь. Ну, и что она ответила?
— Как обычно: выдала набор глубокомысленных изречений.
— Покажи письмо.
— Его у меня нет.
— Где же оно?
— Порвала, чтобы Йожи не увидел.
— Не хватает духу показать мне письмо!
— Отчего бы мне не показать его, будь оно у меня?
— Оттого, что и Гиза тебя недолюбливает.
— А вы, мама, кого любили, кроме этого шута горохового?
— Всех на свете. Даже тебя любила, пока ты была маленькая.
— Оно и видно! Младенцем до груди ни разу не допустили.
— Потому, что твой отец строго-настрого запретил кормить тебя, чтобы не испортить грудь. Бедняга был помешан на этом.
— Сроду вы с отцом не считались! Даже когда с ним случилось несчастье, мы не могли вас отыскать.
— Когда его привезли из операционной, я уже ждала его.
— Должно быть, и в тот день развлекались со своим Виктором.
— Только раз взглянул на меня, бедняга, и все. Потерял сознание.
— Почему вы не решаетесь посмотреть правде в глаза? Стыдитесь собственных воспоминаний?
— Начни я жизнь сначала, я опять во всем поступила бы точно так же.
— Прожили бы жизнь точно так же?
