Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса
– Боже милостивый, кто-то ночью запустил мельницу. Когда буря разнесет все голоса сербского войска, она обрушится и на самих воинов. Боже милостивый, отреши их, онемевших, от жизни, вознеси души их как листву, одни тела оставь на милость смерти.
– Сюда!
– Туда!
– Да нет, сюда же!
Это бились о тисовые ставни испуганные голоса воинов, и отец Григорий слышал их так ясно, словно находился среди них.
– Горе нам, зачем мы не выступили из крепости днем?!
– Мрак перепутал все дороги!
– Ветер сбил нас с пути!
– Как спастись нам от бури?!
– Проклятый Добреч, неужели он ночью открыл мельничную плотину?! – Голос кефалия Величко ясно слышался среди взмахов палиц и мечей, беспомощных перед роком, который готовился запеленать их в ничто.
– Не тратьте столько слов! Берегите их! Ветер уносит их, делая вас бессловесными! – пытался докричаться до них игумен Григорий с другой стороны.
Однако ставни на верхнем этаже притвора были закрыты наглухо и наслепо, так что никто из гарнизона города Маглича не слышал предостережений, никто не мог видеть горящие лампады, огоньки восковых свечей или чудотворное пламя, которое постоянно мерцает над мраморным надгробьем блаженнопочившего архиепископа Евстатия. Заблудившиеся защитники продолжали растрачивать звуки своих голосов, единственное доказательство того, что они все еще не принадлежат к мертвым.
Главный иерарх Жичи не осмеливался раскрыть ставни. Завет Савы был ясен – окна катехумении можно открывать только днем, никак не раньше утренней зари. Опять же, из храма, который так опасно раскачивался, все равно нельзя было помочь. Кроме недобрых предчувствий, на плечах преподобного лежала и тяжесть раскаяния в соделанном – зачем он вообще послал гонцов в Маглич, ведь теперь из-за этого единственное войско вблизи Спасова дома в полном составе оказалось в краю безмолвия.
Снаружи разгневанно ревел ветер. Крики заплутавших слышались все слабее. Их силы превращались в медленно затихавшее и зловещее потрескивание. Игумен больше не пытался докричаться до кефалии Величко. Он закрыл лицо руками. Между пальцами просочились вздохи и напрасные надежды. Где-то наверху, в лесу, над головами магличского войска навсегда сомкнулась вечная тишина.
VНа рассвете, перед раскрытыми ставнямиНа рассвете, распахнув окно нынешнее, вдаль глядящее, игумен Григорий застал там тихое утро. Улетела и последняя из птиц, летающих по мраку. Отроги окружающих гор нежно ласкали первые лучи дня. Из оврагов, пещер и трухлявых дубов, расправляя плечи, выбирался старый покой. Храм, малая церковь и все остальные строения спокойно парили в воздухе над тем самым местом, где день или два дня назад целиком находился монастырь Жича. Жизнь монастыря постепенно высвобождалась из усталости. Монахи выполняли свои обязанности, передвигаясь с комка на комок земли и приподняв до середины голени рясы, будто при переходе через глубокий ручей, когда приходится перепрыгивать с камня на камень. Пчелиные рои, поднявшись с веревки, в результате чего малая церковь оказалась под угрозой подняться еще выше, спешили на работу, на нижние луга. Иоаникий, монастырский целитель и травник, понес в ксенон, как называют больничные кельи греки, пучок листьев подорожника. Он еще в первый день привязал перебитую кисть отца Данилы к тополиной дощечке, а сейчас хотел залечить криво сраставшийся рассудок казначея, который в бреду постоянно твердил о каких-то тридцати серебряниках. Птица журавль, к помощи которой целитель прибегал в тяжелых случаях, ни на миг не отворачивалась от пострадавшего, так что было ясно, что он выживет. Матери давали детям новые имена, пытаясь таким образом обмануть надвигающееся несчастье. Некоторые женщины варили яйца, красили их луковой шелухой, но ни одно из них не украшали узорами. Если уж нельзя сходить к родне на могилы, то хотя бы так помянуть их в завтрашний день воскресения мертвых, Радуницу. Две старухи вышивали занавес для церкви. Вернее, вышивала первая, а вторая, известная пряха Градиня, вплетала в ткань льняную нить с какой-то старинной песней. Братья готовили завтрак, в центре трапезной уже стоял заструг с солью. Из конюшни слышалось ржание вычищенных скребницей жеребцов. До самой церкви доносился запах теплого, только что надоенного молока. Вдоль одной приставной лестницы, все еще опущенной во двор, извивалась вереница муравьев, тащивших яйца, словно и они хотели найти наверху убежище понадежней. Каждый был занят своим делом – по той же лестнице, отдуваясь, забирался наверх и купец из Скадара Андрия. За ним его слуга. У обоих и одежда, и волосы были какими-то побелевшими, словно они всю ночь драными ситами переносили с места на место муку. От заплутавшего гарнизона Маглича нигде не осталось и следа. Где было разбито небольшое войско? Ничто не указывало на место, где свершилась его страшная судьба.
VIЧто оказалось в сетях на южной границе, разогнать садовых скворцов, позвать сюда птиценосовПосле бури за счет Востока и Запада Юг распустил почки и бутоны. Видимость улучшилась, и взгляд из окна нынешнего, вдаль глядящего, достигал даже Скопье, столицы по милости Божьей государя сербских и поморских земель. А там, перед многоименитым королем Стефаном Урошем II Милутином, который как раз мыл уши щебетом садовых скворцов, стоял в полном замешательстве великий пристав Краиша, сжимая в руках небольшой глиняный кувшин.
– Государь, простите, что мешаю вам, но в сетях, растянутых вдоль южной границы, сегодня на заре обнаружены разные голоса. Плохие новости они сообщают. В страну нашу пришла большая беда!
Еще со времен Уроша I существовал обычай ставить на границе королевства сети для того, чтобы в них ветром заносило всякие рассказы и разговоры из-за границы и из разных краев страны. Особые служащие, которых называли вестниками, отобранные на основе природной пытливости их духа, каждое утро тщательно изучали содержимое сетей, распределяли найденное по кучам, отделяя важное от менее значительного. Наутро, особенно после ветреных ночей, сети всегда были полны, чего в них только не было – и нежные любовные разговоры в далекой Антиохии, и грубая перебранка двух салоникских пекарей, и крики раба, который с помощью палки и выкриков: «Прочь с дороги! Посторонись!» прокладывал своему господину путь в царьградской базарной сутолоке, и праздное посвистывание бродяги или дубровницкого перевозчика товаров via Drine и еще всякая всячина. Тем не менее, и притом не так уж редко, в сетях оказывалось и кое-что весьма полезное, например, важнейший кусок беседы заговорщиков, легкомысленно сообщенные вслух сведения о направлении движения вражеского войска, а иногда даже и целехонькая государственная тайна, которую во сне, при открытом окне, мог неосторожно пробормотать какой-нибудь слишком болтливый или опьяневший от старого выдержанного вина стратег. Все эти пойманные голоса, независимо от обманчивой оценки степени их важности в данный момент, под бдительным надзором областных воевод помещали в глиняные кувшины, которые запечатывали гипсом и хранили потом на холоде не меньше десяти лет, время от времени встряхивая, чтобы содержимое не выпало в осадок. Каждое сказанное слово имеет свою цену. Даже обычный вздох, если поместить его в соответствующую цепочку событий и фактов, может сказать очень многое. Разумеется, истории, которые казались важными, сразу же доставляли к королю. Даже если он сам их и не прослушивал, то, по крайней мере, его оповещали о том, что нового обнаружено в растянутых сетях.
Итак, несколько раньше обычного времени в покои государя сербских и поморских земель вступил и предстал перед ним перепуганный великий пристав Краиша, начальник над всеми, кто был приставлен к сетям. В руках он осторожно нес упомянутый кувшин, в котором находились слова, запутавшиеся в ловушках на южной границе.
– Славнейший, голосов здесь много, разных. Большая часть – это разговоры горных растений, птиц и зверей. Но есть и человеческие, а именно нашего гарнизона из города Маглич. Они попали в беду возле Меляницы, неподалеку от одной мельницы, которая ни с того ни с сего заработала вдруг среди ночи. Их было человек пятьдесят, и они пытались короткой дорогой пройти к Заклопита Луке, перерезать путь болгарам и куманам – войску князя Шишмана. Вот, послушайте только голоса этих несчастных! – известил короля пристав.
– Болгары?! Куманы?! Как они попали в глубь наших земель?! Неужели они могли незамеченными оказаться так близко, возле Жичи и Маглича?! Что делают воеводы и наблюдатели на ближайшей к Видину границе?! Сидят на своих ушах?! Почему нам не сообщили раньше? Разве войско Шишмана немо?! Как случилось так, что вы ни разу не поймали в сети ни одного звука от нашего неприятеля?! И еще одно – почему вдруг мельница в Мелянице работала ночью, если нами отдано приказание, что мельничным жерновам сербов разрешено вращаться лишь с восхода солнца и до заката?! – рассердился король Милутин, отпустил полотеничного и кубконоса и с наполовину вымытыми ушами отогнал от своей головы песню садовых скворцов.
