Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2004
Они шли через Мазари-Шариф, Пули-Хумри, Саланг, потом вниз, в Чарикарскую долину — сплошной сад с дувалами, башнями, — мимо Баграма, где круг замкнулся. Дальше уже на Кабул. И, конечно, ему все странным казалось. Он невероятную петлю описал в самолетах, поездах, машинах — и возвращался. Он мог бы куда-то подеваться по дороге. В Брянске его прижали блатные, думали, с побывки, мамка денег в плечо зашила, под погон, но, узнав, в каком он отпуску, отстали… Фиксу хоронил военкомат, сам военком был, отставник был, работавший в военкомате, несколько солдат, какая-то бабка, случайный подросток. Дело в том, что Фикса оказался безродным, детдомовцем, и никто не знал об этом. Так что похороны прошли спокойно. Никто не вздрогнул, когда Фикса ткнулся в родную глину. Вот так должны хоронить солдат. Быстро, четко, без лишнего шума. Детдомовцы — наилучший контингент для всех опасных государственных мероприятий. Костелянец ехал в «КамАЗе» с Ахметом и, вспоминая весь круг, представлял вдруг себя неким военным чиновником, сочиняющим реляцию высшему командованию. Он, конечно, подустал, и от чарса все двоилось. И порой ему было смешно, что он спокойно едет, жив-здоров.
В этих местах разворачивалась драма «Шах-наме».
— Ты читал «Шах-наме», Ахмет?
Цокает.
А сейчас тут едем мы. Летаем.
— А что? — спрашивает он, поглядывая на меня, на дорогу. Сиденье скрипит.
— Кабульский шах пригласил Рустама в гости, а сам на этом пути понарыл ловушек с кольями на дне. Но Рахш, конь, умница, в опасных местах разбегался, перепрыгивал…
— Ну?
— Потом устал и в последнюю яму влетел на колья и копья. Тут где-то погиб Рустам! Но не мы.
Внизу в дымке уже лежал глиняный и каменный, зеленый, синекупольный, гигантский после всех придорожных городишек Кабул. Ахмет заулыбался.
Там мы распрощались. И я поехал с другой уже колонной дальше, в полк, я возвращался, размышляя о путях мировой литературы, и не знал, радоваться мне или плакать, что и меня, песчинку, занесло на один из них.
Тогда я еще на что-то надеялся.
Теперь мне все ясно. И я ничему и никому не верю, в первую очередь себе.
Но вот идет человек, Никитин, ему-то я верю?
Ему?
Это смотря по тому, несет ли он выпить. И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама.
Ольга Кучкина
Оглашенная тишина
Кучкина Ольга Андреевна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, драматург, обозреватель газеты «Комсомольская правда». Автор трех лирических сборников: «Сообщающий сосуд» (1991), «Итальянская бабочка» (1999) и «Високосный век» (2002).
* * *Я никто, и звать меня никак,
для себя умна и знаменита,
а для вас темна, полуоткрыта,
словно дверь в подвал, где мрак.
Итак,
мрак, морока, скука и обман,
от страстей не выметенный мусор,
сумма крупных минусов и плюсов
и прекрасный капельный туман,
в каждой капле океанский глаз,
пристальная камера-обскура,
смотрит уходящая натура,
не мелеет чудных сил запас
повернуть фонарное стекло,
удлинить фитиль волшебной лампы
и пройти сквозь крыши, стены, дамбы,
в свет преобразившись и тепло.
Я останусь, узнана иль нет,
озареньем, трепетом и пылом
присоединясь к другим, мне милым,
отчего на свете этот свет.
10 августа 2002.
* * *Спаси моих детей, о Господи, трагична
картинка, что идет и вхожа в каждый дом.
Спаси ее детей, сегодня смерть привычна,
как воздух и вода, мы дышим ей и пьем.
Спаси его детей, пусть землю населяет
не гибель, а живых людей живая жизнь.
Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,
и ведаю, за что, без слез и укоризн.
Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,
играет на низах бесплодно и темно,
и каждый негодяй убийственно активен,
а добрый человек молчит, глядит в окно.
Спаси!..
25 ноября 2002.
* * *Жили-были Алеша и Никита,
любили своих баб и пап примерно равно,
но один делал все шито-крыто,
открыто — другой и своенравно.
А папа был один в сынка — хитрый и во всем участный,
и второй в сынка — вопросами озадаченный,
один прислонялся к власти всеми местами страстно,
а второй — местами, и не всегда удачно.
Один был гимнюк, а другой — не то, что помыслили,
один скоро сгорел, а другой — долгожитель,
сирота художник горючими заряжен искрами,
сынок-умелец удачно вписался в события.
Один любил искусство в себе, а другой — себя в искусстве,
а еще власть в себе и себя во власти,
оба поскользнулись на чистом чувстве,
вот напасти.
Ловкач использовал клаку-клоаку,
чтобы художника посильнее умыли,
а художник, как пацан, почти что плакал,
такие подлые времена были.
11 сентября 2002.
* * *Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,
эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,
и пробиты на раз ложно краеугольные камни,
а помстилось, что выстроен — выстрадан — был ряд отличных систем.
Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,
и похож на людей, и, как люди, одет и обут,
ночью видно, что это игра, это детские прятки,
впрочем, и остальные играют в нее наобум.
За обманом обман, не других, а себя, горемычных,
за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.
Мы вернемся в Итаку, к истоку, к началам привычным,
ложь, как кожу, сдерем и умрем, если нас не сумели сберечь.
18 октября 2002.
Доктор Ложкин
Доктор Ложкин по коленке никогда не стучал,
глаз не выдавливал и не кричал,
а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа,
спокойно ждал моего вопроса
(как избавиться от страха смерти).
Доктор Ложкин на вопрос не отвечал,
а, взглядывая косенько, все отмечал
и продолжал высокопарно вещать чудное,
поправляя очки и увлекаясь мною
(хотите — верьте, хотите — не верьте).
Да, да, если не верите — то не верьте,
но однажды я проснулась, свободная от страха смерти,
и мир протянул мне ножки целиком по одежке,
и я подумала: ай да доктор Ложкин.
Он был толстенький и лысоватый,
и речь его была радостной и витиеватой,
он говорил: ваш дар не ниже Толстого,
пишите романы, право слово.
Он видел, что я страдаю недооценкой,
прижата к пространству сжатым воздухом легких,
словно тяжелой стенкой,
и, любя меня и меня жалея,
он внушал мне, как манию, ахинею.
Прошло двадцать лет. Я написала роман,
один и другой, и за словом в карман
я больше не лезу, а сосредоточенна и весела,
потому что знаю, как талантлива я была.
Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше,
будучи на сорок лет ее старше,
почесывая крылья и шмыгая носом,
он, точно, владел гипнозом.
Он уходил к себе в подсознанье, как в поднебесье,
доставая оттуда тайны с чудесами вместе,
а потом вкладывал нам в подсознанье
как дар случайный.
Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный,
я б вам почитала свои романы!..
Но он, вероятно, встал на крыло
и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.
14 сентября 2002.
* * *Мужчины и женщины тонкая связь,
до гибельной дрожи и чудного срама,
века пронеслись, как она началась,
а длится все так же, сильна и упряма.
Поездка на рынок, вчерашний обед,
случайная ссора, все жестко и плоско,
но пола и пола начальный завет
все преобразит с озареньем подростка.
Любовным стихом обделила судьба,
был скован молчаньем в том возрасте пылком,
когда господина вминало в раба
и било о стену то лбом, то затылком.
Прекрасно-тяжелый был опыт испит,
от сходов трясло и трясло от разрывов,
а немотный разум болеет и спит,
и любящих Бог усмехается криво.
Теперь развязался язык. Я скажу,
что близость с обоими производит:
ты служишь мне всем, тебе верно служу,
пусть жизнь как дыханье, как крик на исходе.
20 октября 2002.
* * *Замирает какой-то во мне человечек,
мотылек, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоенный,
до последних сезонов не утоленный.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.
22 декабря 2002.
