Ромен Гари - Леди Л
- Дики, что это за чудесные фигурки на третьем этаже справа в коридоре, прямо у входа в библиотеку?
Зажмурив один глаз, Глендейл измерил ее карандашом, который держал в вытянутой руке.
- Вы правы, что обратили на них внимание. Это египетские скарабеи. Они датируются третьим тысячелетием и были украдены специально для меня из гробницы одного фараона. Видите ли, я содержу постоянную группу превосходных археологов, которые воруют для меня в Египте. Они как раз обнаружили новое погребение и сейчас раскапывают его за мой счет. Я из тех, кого называют меценатами.
- А большую ли ценность представляют эти восхитительные фигурки?
- Огромную. Они уникальны.
Анетта приподняла Аполлона и пометила на плане месторасположение витрины. На полях она написала: "Египетские золотые скарабеи, много денег. Не упустить из виду".
- Не исключено, что весной я сам поеду в Египет наблюдать за раскопками, - сказал Глендейл. - Не хотите составить мне компанию?
- Это было бы чудесно. Но скажите, Дики, за этих скарабеев... если бы вы их продали, сколько бы вы за них получили? Я спрашиваю из чистого любопытства, конечно.
- Конечно. Видите ли... Лувр давал мне за них десять тысяч фунтов стерлингов, а кайзер, гостившие у меня в прошлом году, предложил вдвое больше, но не получил их.
- Двадцать тысяч фунтов стерлингов? - спросила Анетта, понижая голос, поскольку еще питала большое уважение к деньгам. - Вы считаете, кайзер действительно заплатил бы столько, если бы их ему предложили?
- Не колеблясь. Я бы даже не удивился, если бы о" объявил войну Англии или Швейцарии только затем, чтобы завладеть моими скарабеями... Он тоже меценат.
Анетта пометила сумму вопросительным знаком и тщательно занесла имя возможного покупателя - императора Германии. Это был интересный рынок сбыта, но он, разумеется, ставил нравственную проблему, ибо друзьям Армана было бы все-таки сложно вступить в переговоры с кайзером, которого они ненавидели. У нее вдруг мелькнула мысль, не проще ли было бы доверить тайну своему новому другу: Дики так понятлив, быть может, он даже помог бы им ограбить самого себя. Безграничное, немного детское восхищение, которое он ей внушал, было таким, что она не смогла удержаться и призналась в этом Арману; возмущению молодого анархиста не было границ.
- Он подлец. Единственное, что можно сказать в его пользу, так это то, что его подлость настолько очевидна, что он работает, в некотором роде, на нас: он ускоряет революционный процесс. Эгоистичный сибарит, заботящийся лишь о собственном удовольствии. Нет ничего отвратительнее этого равнодушного либерализма, который стремится утвердить цинизм и скептицизм как одну из форм мудрости... И он пускает золотую пыль искусства себе в глаза, чтобы не видеть окружающие его уродство и нищету... Она сделала попытку возразить:
- Но он так добр и так великодушен. Он помогает выжить десяткам художников, писателей, музыкантов... Без него они бы умерли с голоду или ничего бы не создали.
- О, в этом я не сомневаюсь, - сказал Арман и повел плечами. Художник всегда был сообщником правящих классов" и его связи с ними продолжают крепнуть: людей, выходящих из церквей" хотят послать за очередной порцией опиума в музеи, и все по тем же причинам. Когда я слышу из уст буржуа слово "культура", меня так и подмывает схватиться за пистолет[15]. Нашим поэтам и музыкантам платят за то, что они поют колыбельные народу, убаюкивая его, художникам - за то, что они прикрывают красивой вуалью реальные факты действительности. Не может быть красоты без справедливости, искусства - без достойных человека условий существования. Глендейл - реакционер, распутник, в этом все дело. Народ растопчет его, оставив лишь его клиническое описание в учебниках истории, дабы избежать повторения зла.
Они прогуливались в поле среди нарциссов на склоне горы Пелерен. Арман возвращался с собрания студентов; в руке он держал фуражку, полную вишен, которых они нарвали. Дневной свет и ветер играли в его волосах желтовато-тигровыми отблесками; коренастая фигура, широкие плечи, сильные руки придавали ему тот несколько грубоватый вид, что так точно схвачен в знаменитом рисунке из "Папаши Пенара". Леди Л. вырезала рисунок и наклеила его на изображение святого Кирилла на русской иконе, которая висела у нее в павильоне. Огромное озеро с его городишками, голубые горы, отдаленный звон колокольчиков невидимого стада, кристальная чистота звучания которых, казалось, воспевает чистоту воздуха и снежных вершин, - все это юное лето, так хорошо умевшее поворачиваться спиной к страданиям другого и к уродству" несомненно, также было реакционером-распутником, однако его язык Анетта воспринимала лучше, чем язык Армана.
- Глендейл принадлежит к обреченному классу, единственной целью которого в жизни является то, что они называют "святым эгоизмом".
Анетта вздохнула: она не знала ничего более святого. И не потому, что ей претила сама идея ограбления коллекций Дики" совсем напротив, но она считала поистине глупым тратить затем такое богатство на взрывы мостов и эшелонов" убийства министров, печатание листовок и кормление "товарищей", этих товарищей, которые никогда не слушали музыку, не любовались цветком, не оборачивались вслед красивой женщине.
- Конечно, я сделаю все, что ты захочешь, но... Арман... Нельзя ли хотя бы раз оставить деньги себе, отправиться в путешествие, посмотреть мир, быть счастливыми вместе? Почему ты всегда все отдаешь друзьям? Они же ни на что не годны! Только и могут, что болтать да швырять деньги на ветер. Как этот недотепа Ковальский. Он только и сумел, что взорвать собственную мамашу. Ну разве это не смешно?
- Он все делал по инструкции. Такой досадный случай может произойти с каждым.
- Дорогой, давай ограбим этого добряка Дики, но давай оставим хотя бы часть денег для себя. Мне так хочется попутешествовать! Индия, Турция... Только один год, Арман. Потом мы вернемся и переделаем мир. Но прежде я хотела бы его увидеть, пока он еще так прекрасен...
Он смотрел на нее с удивлением: уверенная в себе, элегантная, очаровательная женщина, поигрывая зонтиком, прогуливающаяся в поле среди нарциссов. Как далеко она ушла от той взбалмошной потрепанной девицы, которую он подобрал на улице полтора года назад. Он остановился среди цветов, доходивших ему до колен.
- Послушай меня.
Она повернулась к нему, увидела его посуровевшее, почти враждебное лицо, сдвинутые брови и глаза, неизменно яростные, что всегда проявлялось во внезапной неподвижности взгляда. Она схватила его за руку:
- Прости меня. В тебе вся моя жизнь, Арман. Я сделаю все, что ты захочешь. Я легкомысленна, захмелела от счастья и сама не знаю, что говорю. И потом, я целые дни провожу с Дики, которому на все наплевать, и я просто уже не знаю, на каком я свете. Я уверена только в том, что люблю тебя, как никакая другая женщина никогда не любила.
Арман так сильно сжал ее запястье, что она едва не вскрикнула от боли:
- Послушай меня, Анетта. В тебе есть суровость, и это вполне понятно: ты начала страдать так рано и так глубоко, что у тебя осталось только презрение к страданию, ты больше не хочешь о нем и слышать. Ты прошла такую школу невзгод, что в итоге прониклась ненавистью не только к несчастью, но также и к несчастным. Это хорошо известная защитная реакция, впрочем, именно так буржуазия, вышедшая, кстати, из народа, ожесточилась и окопалась в своей ожесточенности... Но есть одно, чего я не понимаю. Ты говоришь, что любишь меня. Как можешь ты кого-то любить, не любя его таким, каков он есть на самом деле? Как можешь ты любить меня и в то же время просить меня полностью измениться, стать кем-то другим? Если бы я отказался от своего революционного призвания, от меня ничего бы не осталось: ты не можешь одновременно требовать, чтобы я отказался от того, каков я есть, и оставался тем, кого ты любишь. Ты знаешь, быть в моей шкуре нелегко. Нелегко быть Арманом Дени. Очень ненадежно. Бывает, просыпаюсь утром и удивляюсь, что ты еще здесь. Тебе следовало бы быть моей силой, а не пытаться подточить мою волю, мои убеждения. Тебе следовало бы...
Он умолк: в ее глазах стояли слезы. Он смягчился: - Я могу сказать только одно: если бы человек всегда уступал тому" что есть в нем наиболее человечного, он бы давно перестал быть человеком.
Глава VIII
Вернувшись двумя днями позже, Анетта не без досады отметила про себя, что коллекция золотых скарабеев исчезла. Она нахмурила брови и довольно сухо поинтересовалась, что с ней стало; Дики взглянул на пустую витрину и с невиннейшим видом пояснил:
- О! Я убрал их в сейф моего банка, на некоторое время. Недавно в нашем районе было совершено ограбление, и я бы сильно огорчился, если бы у меня украли эти редчайшие экземпляры. Новые владельцы могли бы переплавить их в золото. Да простит меня Бог!
