Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)
Он ушел во мрак, исчез в голубой дали —
Там в порту скрипят торговые корабли,
Чайные клипера.
Там на темном дне морской анемон поник,
Там у каждой рыбы крепкий спинной плавник
И по три пера.
6
Говорят, на востоке тот зверь до сих пор живет,
Он свистит в норе и скачет ночной тропой.
Говорят, он тревожит поверхность молочных вод
И ломает хребты паломникам, бредущим на водопой.
Говорят, на востоке всякие твари едят из рук,
И пустой тростник издает неприличный звук,
И растет гора из чистого серебра,
Говорят, там раджа подарил огромный рубин
Луноликому отроку, которого он любил,
Дотянувшему до утра.
7
Говорят, на востоке каждый вздох оставляет след,
Там змея в траве обживает пустой скелет,
Пышнобедрый буйвол вызванивает рассвет
Колокольцами на рогах…
Говорят, что этого зверя убить нельзя,
Что сойдет с ума глядевший ему в глаза,
Говорят еще, он ходит на двух ногах…
Переписка Бахтина с Турбиным
Пишет В. Турбин Бахтину:
Гений ваш прославит страну!
Ваши карнавалы, пиры —
Лишь фрагмент великой игры;
С ними от древнейших веков
Разум убегает оков…
Пишет М. Бахтин Турбину:
Душно мне, никак не усну,
Адова настала жара,
Леночке случилось вчера,
Хоть в глубинке люди скупы,
Раздобыть сельдей и крупы.
Пишет В. Турбин Бахтину:
Я на Пасху к вам загляну —
А пока до поздней звезды
Изучаю ваши труды
И, почтить желая ваш дар,
Высылаю ящик сигар.
Пишет М. Бахтин Турбину:
Местный врач мне лечит десну,
Я сменял селедку на спирт,
Леночка ночами не спит,
Говорит — при полной Луне
Я кричу и брежу во сне…
Пишет В. Турбин Бахтину:
Модернистов нынче клянут,
Авангард ругают вдвойне,
Заодно досталось и мне.
Как бы не дошло до беды!
Все ж читаю ваши труды.
Пишет М. Бахтин Турбину:
Я сегодня выл на Луну,
Я лежал, вылизывал шерсть,
Но встаю по-прежнему в шесть.
Если бы хватило еды,
Я б свершил земные труды.
Пишет В. Турбин Бахтину:
Друг мой, пожалейте жену.
Я везу сигар и икры.
Вот ужо нам будут пиры!
Как вы правы: вечную ночь
Только смех и мог превозмочь!
Пишет М. Бахтин Турбину:
Мне по мерке рубят сосну,
Я не сплю, брожу дотемна,
Закисает в кадке белье.
Женщина стоит у окна,
Я забыл, как звали ее.
Багровеет в небе Луна,
Страшные пошли времена.
Полыхает в небе пожар,
Я уже не свой и ничей,
Наш, почти божественный, дар
Гложет нас во мраке ночей,
Кабы не звериная суть,
Все же обошлись как-нибудь.
Страшные пошли времена —
Вот я и не сплю ни хрена.
Рушится планета во тьму…
Я порвал бы глотку тому,
Кто из наших досок судьбы
Подрядился ладить гробы.
Все же приезжайте, мой друг, —
Белые подходят грибы.
Одиссей в Киммерии
1
Все бы плыть да плыть, ничего не знать,
все качаться бы на волне...
Ты — коралл и подлунная белизна,
ты отсвечиваешь во тьме.
А ведь жил, не зная, где сон, где явь,
да задешево сдался в плен —
потянул же нечистый пуститься вплавь,
чтоб упасть у твоих колен!
Все, о чем мечтал, отлежав бока,
чем дышал, прозревая мрак...
Видно, нет управы на дурака,
коль и впрямь он такой дурак!
Проще отогреть в две ладони снег,
убаюкать морской прибой...
Я бы в глотку вбил тебе этот смех,
если б только владел собой!
2
Все бы молчал весь век, все бы лицо прятал
тише твари лесной — если б не эти люди;
входят сюда, выходят — кто они все такие?
Ну а впрочем, прощай. Видишь, вот отплываю
по зеленой волне, вслед за облачной тенью,
то-то в небе морском звездный ковш опрокинут.
Предназначенье воды — укачивать и лелеять,
унося в отдаленный край, да я и не против,
только вот жаль всего, что так льнет и плачет, —
мыши в овраге, ласточки в поднебесье, отчего дома,
солнца, зеленого сумрака, мяты и кардамона.
3
Я бы сказал тебе, что из себя на самом
деле все представляет, но, знаешь, страшно.
Всякую вещь назови — она отзовется
(не приведи Господь) или утратит силу.
Слушай, не плачь — ведь то, что мы именуем
жизнью, — всего лишь слово, а там посмотрим.
Двери под сквозняком хлопают беспрестанно,
словно проходят сквозь них, нас навещая, тени.
Был бы я рыбой морской — плыл бы я до заката,
чтобы проверить — вправду ли солнце тонет.
А перед путешествием, напоследок,
я бы тебе сказал (а ты не поверишь) —
жизнь, дорогая, к нам была благосклонна
много больше, чем мы того заслужили.
* *
*
Когда вывозили тебя из троянского плена,
по синей дороге, в струящемся света столбе,
мы — те, кто остался в живых, — понимаешь, Елена,
тогда, возвращаясь, мы думали не о тебе.
За время сражений намного ли ты постарела,
и так ли, как прежде, твое безмятежно чело,
и так ли, как прежде, сияет во тьме твое тело —
какая нам разница. Столько друзей полегло.
Лишь это останется. Ветер гудит над заливом,
пред нами пространство натянуто, как полотно.
Сейчас мы расстанемся. Будь же, Елена, счастливой,
поскольку иного, как видно, тебе не дано.
Пилюли счастья
Продолжение. Начало см. “Новый мир”, № 2 с. г.
10
Паулина. Ни свет ни заря, но голос властный, уверенный в своем праве.
Да, богоугодное дело: посидеть с девочками Юркевича. У Дарьи какие-то неприятности по части здоровья, Паулина добилась, чтобы ее поместили в больницу на обследование, и на сегодня назначена какая-то важная процедура. Преданный супруг желает при этом присутствовать, а детей не с кем оставить.
— Понимаете, Нина, все дело в том, что девочки очень непокладистые, пугаются чужих людей и не владеют никаким языком, кроме русского. Так что невозможно послать к ним никакого добровольца. А я сама сегодня, понимаете, ну никак, ни в коем случае не могу уйти с работы. Я уже столько сделала для этой семьи...
— Хорошо, — прерываю я ее хвастливые объяснения, — только имейте в виду, что в двенадцать я уйду — мои собственные мальчики возвращаются из школы.
— О да, я понимаю, я понимаю! — восклицает она радостно. — Я знала, что вы не откажетесь!
Не откажусь. Не то чтобы в Израиле между нами водилось нечто вроде дружбы или даже простого приятельства, но знакомы были. Встречались время от времени. С младшей сестрой Дарьи Рахелью Фабрикант мы жили в Неве-Яакове в одном доме. Не только имена, но и все прочее в сестрах было от разных и решительно несовместимых миров. Рахель была женщина энергичная, отважная, прекрасно выучила иврит и работала в одной из самых престижных израильских газет, поддерживала связи со всем русскоязычным истеблишментом, не чуралась напитков покрепче родниковой воды и прославилась смелыми и остроумными выступлениями. Что касается Дарьи, то она была известна лишь как таинственная иногородняя жена Юркевича, который, в свою очередь, был известен своим органическим неприятием Израиля. Что не помешало ему, однако, закончить Иерусалимский университет, и, если не ошибаюсь, с отличием.
