Хантер Томпсон - Ромовый дневник
— Давайте на пляж пойдем, — крикнул Йемон. — Там куча места, где побегать.
Я кивнул и махнул рукой Сале. Но тот покачал головой.
— Идите играйте, — пробормотал он. — Нам тут с Шено надо кое-что важное обсудить.
Шено равнодушно улыбнулась и махнула нам рукой.
— Идите, — сказала она.
Я сбежал по утесу на плотный песок пляжа. Йемон вскинул руку и побежал под углом к линии прибоя. Я швырнул кокос повыше и подальше и стал смотреть, как он с резким всплеском плюхается в воду. Йемон подхватил его и побежал дальше.
Я рванулся в другую сторону, видя, как кокос выплывает ко мне из жаркого голубого неба. Он больно ударил по рукам, но на сей раз я его удержал. Приятно было поймать хороший пас — пусть даже и кокосом. Руки все краснели и все сильней болели, но это было славное, чистое ощущение, и я не обращал внимания. Мы бежали недалеко друг от друга, обмениваясь пасами через центр и длинными забросами к боковым линиям, и вскоре я уже не мог удержаться от мысли, что мы ввязались в нечто вроде священного ритуала, в новую переигровку всех суббот нашей юности, ныне изгнанные из отечества, потерянные и отрезанные от тех игр и пьяных стадионов, глухие к шуму и слепые к фальшивым краскам тех счастливых зрелищ. Спустя годы насмешек над футболом и всем, что футбол для американца значит, я оказался на пустом карибском пляже, бегая по тем идиотским узорам распасовки со рвением нормального футбольного фаната с городского пустыря.
Пока мы бегали взад-вперед, падая и ныряя в прибой, я вспомнил субботы в Вандербилте и математическую красоту движений защитника Технологического института Джорджии, что оттеснял нас все дальше и дальше в той жуткой серии схваток — гибкая фигура в золотистой фуфайке, рвущаяся сквозь дыру в наших рядах, — вот уже свободная на свежей траве наших тылов — и матерный выкрик с трибун — наконец-то свалить гада, увернуться от блокировщиков, что летят на тебя будто пушечные ядра, снова выстроиться в линию и встретить ту кошмарную машину. Все это было крайне мучительно, однако в своем роде красиво; там были люди, которые уже никогда так не сработают и даже не поймут, как это у них получилось так сработать сегодня. По большей части это были болваны и костоломы, массивные куски мяса, до предела накачанные, — но странным образом они осваивали эти сложные узоры и розыгрыши, а в редкие моменты действовали как подлинные артисты.
Наконец я совсем вымотался от беготни, и мы вернулись в патио, где Сала и Шено все еще беседовали. Оба казались порядком нетрезвыми, и после нескольких минут разговора я понял, что у Шено совсем слетела крыша. Она все хихикала себе под нос и передразнивала южный акцент Йемона.
Мы пили еще около часа, снисходительно посмеиваясь над Шено и наблюдая, как солнце катится вниз по наклонной к Ямайке и Мексиканскому заливу. «А в Мехико еще светло», — подумал я. Я никогда там не бывал, и меня вдруг одолело жуткое любопытство по поводу этого места. Несколько часов рома вкупе с растущим отвращением к Пуэрто-Рико привели меня на самую грань того, чтобы немедленно отправиться в город, собрать манатки и улететь на первом же отправляющемся на запад самолете. «Почему бы и нет?» — подумал я. Зарплату за эту неделю я еще не получил; стало быть, несколько сотен в банке, ничто меня не связывало — так почему бы и нет? Наверняка там не хуже, чем здесь, где моей единственной опорой была малооплачиваемая работа, которая к тому же грозила вот-вот накрыться. Я повернулся к Сале.
— Сколько отсюда до Мехико?
Он пожал плечами и глотнул рома.
— Прилично, — ответил он. — А что? Ты туда снимаешься?
Я кивнул.
— Пока еще думаю.
Шено подняла на меня глаза, лицо ее вдруг посерьезнело.
— Тебе, Пол, понравится Мехико.
— Ты-то что о нем знаешь? — рявкнул Йемон.
Она сверкнула на него глазами, затем сделала долгий глоток из своего бокала.
— Так-то лучше, — сказал он. — Сиди и посасывай — а то еще мало напилась.
— Заткнись! — выкрикнула она, вскакивая на ноги. — Оставь меня в покое, дурак надутый!
Рука Йемона взлетела так быстро, что я даже не заметил движения. Раздался шлепок, когда тыльная сторона ладони треснула Шено по щеке. Жест вышел почти обыденным — ни гнева, ни напряжения, — и к тому времени, как я осознал, что произошло, Йемон уже опять откинулся на спинку шезлонга, бесстрастно наблюдая, как Шено, шатаясь, отходят на несколько футов в сторону и заливается слезами. Какое-то время все молчали, затем Йемон велел ей идти в дом.
— Иди туда, — рявкнул он. — Ложись в постель.
Шено перестала плакать и оторвала ладонь от щеки.
— Будь ты проклят, — всхлипнула она.
— Пошла, пошла, — подогнал ее Йемон.
Она еще мгновение посверкала на него глазами, а потом повернулась и забрела в дом. Мы услышали скрип пружин, когда она упала на кровать, затем рыдания возобновились.
Йемон встал.
— Н-да, — произнес он. — Простите, ребята, что приходится вам такие сцены показывать. — Он задумчиво кивнул, глядя на хижину. — Пожалуй, съезжу с вами в город. Там сегодня вечером что-нибудь ожидается?
Сала пожал плечами. Я видел, как он расстроен.
— Да ничего особенного, — сказал он. — Впрочем, поесть так и так охота.
Йемон повернулся к двери.
— Погодите, — бросил он. — Сейчас оденусь.
Когда он исчез в доме, Сала повернулся ко мне и грустно покачал головой.
— Он с ней как с рабыней, — шепнул он. — Она очень скоро сломается.
Я смотрел на море, наблюдая, как исчезает солнце.
Мы слышали, как Йемон ходит по дому, но никаких разговоров не доносилось. Когда он вышел, на нем был знакомый коричневый костюм, а на шее свободно болтался галстук. Он плотно закрыл дверь и запер ее снаружи.
— Чтобы она тут по округе не шлялась, — пояснил он. — Хотя она все равно скоро вырубится.
Из хижины послышался внезапный всплеск рыданий. Йемон безнадежно развел руками и швырнул свой пиджак в машину Салы.
— Я возьму мотороллер, — сказал он. — Чтобы не пришлось в городе оставаться.
Мы дали задний ход к дороге и пропустили его вперед. Его мотороллер походил на одну из тех штуковин, которые во Второй мировой войне использовали для парашютирования за линией фронта, — скелетное шасси с жалкими остатками красной краски, давно слезшей вместе со ржавчиной, а под сиденьем — маленький моторчик, откуда раздавался треск наподобие автоматной пальбы. Никакого глушителя не имелось, а шины были лысее Лоттермана.
Мы следовали за Йемоном по дороге, несколько раз чуть в него не врезавшись, когда он буксовал в песке. Он взял резвый темп, и нам пришлось прилично нажимать, чтобы не отстать и в то же время не порвать машину на составные части. Когда мы проезжали мимо аборигенских хижин, детишки выбегали на дорогу, чтобы нам помахать. Широко ухмыляясь, Йемон махал в ответ, а затем вытягивал правую руку в нарочитом салюте, едва заметный в облаке шума и пыли.
Мы остановились там, где начиналась асфальтовая дорога, и Йемон предложил нам отправиться в одно местечко примерно в миле оттуда.
— Классная еда и дешевая выпивка, — сказал он. — А кроме того, мне там в кредит дают.
Мы проследовали за ним по дороге, пока не прибыли к вывеске, где значилось «Каса Кабронес». Стрелка указывала на грязную дорогу, что ответвлялась в сторону пляжа. Дорога эта проходила через пальмовую рощицу и кончалась на небольшой автостоянке по соседству с захудалым рестораном со столиками в патио и музыкальным автоматом у бара. Если забыть про пальмы и пуэрториканскую клиентуру, заведение напомнило мне третьесортную таверну на американском Среднем Западе. Цепь синих лампочек висела на двух шестах по обе стороны патио, и примерно каждые тридцать секунд небо над нами разрезал желтый луч от башни в аэропорту около мили отсюда.
Когда мы сели и заказали выпивку, я вдруг понял, что мы единственные гринго в заведении. Все остальные были местные. Они производили приличный шум, крича и распевая вместе с музыкальным автоматом, и все как один казались при этом усталыми и подавленными. То была вовсе не ритмическая печаль мексиканской музыки, а воющая пустота, которую я слышал только в Пуэрто-Рико, — сочетание стона и нытья, поддержанное мрачным стуком и голосами, словно бы тонущими в отчаянии.
Все это было ужасно тоскливо — даже не столько сама музыка, сколько то, что ни на что лучшее эти люди способны не были. Большинство мотивов представляли собой изрядно переработанные версии американских рок-н-роллов, откуда ушла вся энергия. Один я опознал как «Мейбеллин». Оригинальная версия была хитом, когда я учился в старших классах. Этот мотив вспоминался мне простеньким и энергичным, однако пуэрториканцы умудрились сотворить из него занудную панихиду — столь же пустую и безнадежную, что и лица тех мужчин, которые теперь распевали ее в одиноком убожестве придорожной закусочной. Эти люди вовсе не были наемными вокалистами, и тем не менее возникало чувство, что они дают представление, — я всю дорогу ожидал, что они вот-вот погрузятся в молчание и пустят по кругу шляпу. Дальше они допьют свой ром и вытряхнутся в ночь, словно труппа усталых клоунов в конце безрадостного дня.
