Пэт Конрой - Пляжная музыка
Закончив статью, я написал четыре рецепта, полученные от различных венецианских шеф-поваров, и адресовал статью редактору колонки «Бывалый путешественник» в «Нью-Йорк таймс». Я отдал пакет консьержу и отправился в школу при синагоге, которую Ли посещала раз в неделю.
Ли вышла вместе с другими детьми, причем у каждого мальчика на голове была маленькая кипá[49]. Дочка радостно подбежала ко мне. Я подхватил ее на руки и закружил.
— Ну что, тетя Марта успела на самолет? Папочка, мне она так понравилась! Мы с ней говорили обо всем на свете.
— Она тебя обожает, детка. Впрочем, как и все остальные.
— Она задала мне вопрос, на который я не смогла ответить, — сказала Ли, когда я поставил ее на землю.
— Что за вопрос?
— Папа, я еврейка? — неожиданно поинтересовалась Ли. — Марта спросила меня об этом, и ребе тоже все время спрашивает. Ребе не нравится, что я хожу в католическую школу.
— А сестре Розарии не нравится, что ты ходишь в школу при синагоге. Но по еврейским законам ты еврейка.
— А по-твоему? — спросила она. — Кто я, по-твоему?
— Не знаю, Ли, — признался я, когда мы уже шли к реке по оживленным улицам Трастевере[50]. — Я далек от религии. Меня воспитали как католика, но церковь сделала мне больно, она нанесла мне жестокую рану и заставила бояться мира. Впрочем, она всегда внушала мне трепет. Твоя мама была еврейкой и гордилась этим. Ей хотелось бы, чтобы тебя воспитали как еврейку, потому-то я и послал тебя в школу при синагоге.
— А что хочешь ты? Кем я должна быть?
— Чего хочу я, не так важно. Ты можешь выбирать сама. Я хотел бы, чтобы ты познакомилась с обеими религиями и обе отвергла.
— Они что, молятся разным богам? — спросила Ли.
— Нет, детка. Это один и тот же парень. Послушай, я знаю, что в будущем мне придется за это заплатить. Ты вырастешь, не имея религиозных корней, а когда тебе исполнится восемнадцать, обреешь голову, наденешь наряд кришнаитов и, играя на тамбурине, станешь распевать на хинди в аэропорту Атланты.
— Я просто хочу знать, еврейка я или католичка.
— Выбирай сама, дорогая, — улыбнулся я, нежно сжав ей руку.
— Марта говорит, что я еврейка.
— Если хочешь быть ею, будь. Мне это даже понравится. Ничто так не обозлит мою семью, как это.
— А какая она, Южная Каролина? — поменяла тему Ли.
— Ужасная. Безобразная и вгоняющая в тоску. Там постоянно дурной запах, по земле ползают гремучие змеи. По местным законам все дети с рождения и до восемнадцати лет считаются рабами. Штат не разрешает продавать в своих пределах ни мороженое, ни конфеты и требует, чтобы все дети каждый день съедали по пять фунтов брюссельской капусты.
— Терпеть не могу брюссельскую капусту.
— Это еще цветочки. Котят и щенят топят, как только они появляются на свет. И все такое. Тебе не захочется туда ехать. Можешь мне поверить.
— А тетя Марта сказала, что там очень красиво и она хочет, чтобы я навестила ее следующим летом. Ты мне разрешишь?
Я промолчал.
— Какое мороженое будешь? — спросил я, когда мы вошли в бар рядом с пьяццей Трилуса. — Лимонное или земляничное?
— Земляничное, — улыбнулась Ли. — Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты хочешь есть по пять фунтов брюссельской капусты в день и быть проданной в рабство?
— Ты нарочно говоришь это, лишь бы я не спрашивала тебя о маме.
Мы молча ели мороженое. Я взял себе ореховое, которое напоминало мне о дыме, льде и темноте. Сегодня Ли остановилась на земляничном. Каждый раз она решала для себя, какое мороженое брать: лимонное или земляничное, таким образом она пыталась упорядочить свою жизнь, компенсируя тем самым отсутствие матери.
На мосту Систо мы остановились и стали смотреть на Тибр, воды которого начинали бурлить у порогов вблизи острова Тиберин. На берегу реки стояли с удочками два пожилых рыбака, но я твердо знал, что у меня просто физически не хватит смелости попробовать рыбу, выловленную в этих грязных водах. Даже при самом мягком освещении Тибр выглядел так, словно страдает от ревматизма и колик.
— Я знаю все о маме, — начала Ли, облизывая мороженое.
— Если Марта сказала хоть слово…
— Она не говорила, — мгновенно отреагировала Ли. — Я давно это знаю.
— Как ты узнала? — спросил я, стараясь смотреть не на нее, а на рыбаков.
— Слышала, как Мария говорила с консьержем. Они не знали, что я рядом.
— Что они сказали?
— Что мама убила себя, бросившись с моста, — ответила Ли.
Услышав эту фразу из уст моей красивой, очень серьезной дочери, сердце мое неожиданно сжалось. Она попыталась произнести эти слова так, словно в них не было ничего особенного, однако они болью отозвались в моей душе, вновь показав всю чудовищность поступка Шайлы. В этот момент я понял, что, обращаясь с дочерью как с равной, я лишил ее возможности быть ребенком. Хуже того, позволил Ли охранять меня, украл у доброй, чуткой девочки то, что моя собственная мать редко мне дарила. Взвалил на ее плечи свое неизбывное горе и обратил ее детство в обязанность по отношению к себе.
— Мария сказала, что моя мама горит в аду. Вот что ждет людей, которые себя убивают.
— Нет. — Я присел рядом с ней, притянув к себе. Я хотел посмотреть, плачет ли она, но не видел ничего из-за собственных слез. — Ли, твоя мама была самой милой, самой чудесной женщиной, какую я когда-либо знал. Никакой Бог не обидит такого порядочного и хорошего человека. Никакой Бог и слова не скажет женщине, которая так сильно страдала. Если такой Бог существует, то я плюю на этого Бога. Понимаешь?
— Нет, — сказала она.
— У твоей мамы случались периоды сильной печали, — прошептал я. — Она чувствовала их приближение и предупреждала меня, что уйдет ненадолго, но обязательно вернется. Были и врачи, и больницы. Ей давали лекарства, делали, что могли, и она всегда возвращалась. За исключением последнего раза.
— Должно быть, она была очень грустной, папа! — воскликнула Ли, уже не сдерживая слез.
— Да.
— А ты не мог ей помочь?
— Ли, я пытался. Уж можешь мне поверить.
— А вдруг это из-за меня? А вдруг она стала несчастной после моего рождения? — спросила Ли.
Я снова прижал ее к себе, дав ей выплакаться, и, только когда рыдания немножко утихли, снова заговорил:
— Еще ни одна мать так не любила своего ребенка, как твоя — тебя. Каждый раз, когда она смотрела на тебя, ее глаза наполнялись любовью. Она не могла надышаться на тебя, была готова вечно кормить тебя грудью. Шайла все в тебе любила.
— Тогда почему, папочка? Почему?
— Не знаю, дорогая. Но попытаюсь объяснить тебе все, как сам понимаю. Обещаю. Если, конечно, ты уберешь трубочку с земляничным мороженым с моей шеи.
Мы оба рассмеялись, утерли друг другу слезы салфеткой, которая прилагалась к мороженому. Я опустился на одно колено, и Ли вытерла мороженое с моей рубашки и шеи. Мимо прошли две миниатюрные монахини, и одна из них бросила на нас удивленный взгляд, но, встретившись со мной глазами, застенчиво потупилась.
— Ей было больно? — спросила Ли. — Когда она ударилась о воду?
— Не думаю, чтобы она что-нибудь чувствовала. Прежде чем приехать на мост, она выпила пригоршню таблеток.
— Папочка, а тот мост был выше, чем этот?
— Гораздо выше.
— Может, она думала о той ночи на пляже? Когда дом упал в море. Когда она в тебя влюбилась.
— Нет, милая. Просто настал такой период в ее жизни, когда она больше не могла терпеть.
— Как это грустно. Как это ужасно грустно, — вздохнула Ли.
— Потому-то я и не мог тебе рассказать. Потому-то и не хотел, чтобы настал этот день. Почему ты сразу не спросила меня, когда узнала?
— Я была уверена, что ты будешь плакать, папочка. Не хотела тебя расстраивать.
— Это моя работа — быть несчастным, — сказал я, гладя ее темные волосы. — Ты не должна обо мне тревожиться. Рассказывай мне все, о чем думаешь.
— Раньше ты не так говорил. Ты говорил, что наша работа — беспокоиться друг о друге.
Я обнял своего драгоценного ребенка, крепко прижал к себе и посадил на свои широкие плечи.
— Теперь ты знаешь, детка. И будешь учиться жить с этим знанием до конца своей жизни. Но мы с тобой — команда, и постараемся не вешать носа. Поняла?
— Поняла, — сказала Ли, по-прежнему всхлипывая.
— Ты что-нибудь говорила тете Марте?
— Нет. Подумала, что ты можешь на нее разозлиться. Я хочу к ней приехать. Хочу увидеть всех своих родственников, — заявила она с невозмутимостью упрямого, не по годам развитого ребенка.
Глава шестая
На следующее утро перед рассветом Ли забралась ко мне в постель. Мягкая и гибкая, как котенок, она прижалась к моей спине и гладила меня по волосам, пока мы оба снова не уснули. Никаких слов не было сказано, и я поражался силе духа своего ребенка.
