Александр Проханов - Рисунки баталиста
Военврач смотрел в иллюминатор, оживленный, взволнованный. Стремился разглядеть ту землю, где предстояло ему служить. Впервые применить свое искусство на деле. Хотел наглядеться, налюбоваться на восточные мечети, базары, на лавки торговцев, раздобыть загадочное голубое стекло, изготовленное гератскими стеклодувами, чтобы после, спустя много лет вспомнить эту розовую плывущую гору, эту солнечную под самолетными винтами долину.
Кадацкий дремал, откинув голову на дрожащую обшивку. Не пускал в себя мысли и зрелища, приближавшиеся, неизбежные. Покуда можно, отдалял от себя. Легкий свет блуждал по его закрытым глазам.
Веретенов глядел на глубокую землю, и ему казалось: кто-то большой, молчаливый несет его на ладони, показывает ему этот мир, к чему-то готовит, что-то желает внушить. Нечто незримое, таящееся среди гор приближалось, входило в него. И он был уже втянут в это неведомое, был частью его.
Самолет приземлился, замер среди голого летного поля. Веретенов из прохладных небес окунулся в жаркое серое пекло. Швы на бетоне, наполненные пылью. Алюминиевый кожух остановившегося закопченного двигателя. В отдалении стоят вертолеты. Какие-то строения. Какие-то бредущие люди. Шлейф пыли от идущей машины. У горизонта одинокая, с плоской вершиной гора. И от этой горы, от тусклого солнца, наполняя собою степь, дунул ветер. Понес, убыстряясь, серый пепельный прах, сметал его с невидимых склонов, наносил, ударяя им в губы, глаза, обдирая щеки, превращая алюминиевый самолет в туманное облако, скрывая вертолеты. Дуло ровно, душно, набивало в легкие горячее измельченное вещество, наполняло им кровь, отнимало силы и жизнь. Древний прах, поднятый чьим-то огромным дыханием, летел над землей. Состоял из разрушенных крепостей и жилищ, рассыпавшихся костей и могил, высохших русел, осыпавшихся мозаик и фресок. Это был сор бессчетных исчезнувших жизней, пыль давних нашествий и войн. Это был ветер утомленной одряхлевшей земли. И из пыльного облака вынеслась, резко затормозила машина.
– Ну вот и за нами! – сказал Кадацкий, проведя ладонью по бровям. И Веретенов увидел, что лицо у подполковника в мельчайшей едкой пудре, забившей все поры и складки. Измененное, похудевшее, заострившееся за эти минуты лицо, словно промчавшийся ветер иссушил его и обжег. – В часть! – приказал он шоферу.
Гладкая сухая бетонка летела среди колкой степи. Развалины глинобитной мечети, похожей на закопченную печь. Пыльное стадо овец с замотанной в лохмотья фигуркой. Рытвина капонира у трассы с торчащей танковой башней.
Они въехали в расположение части, в зеленый, обнесенный изгородью городок. Блестел и сочился арык. Торчали мачты антенн. Наряд караульных шел, отбивая шаг.
Им встретился молодой офицер в портупее, в лейтенантских погонах, с румяным, смугло-свежим лицом. Ловко вскинул ладонь к панаме, шевельнул в улыбке русыми усами.
– А, Молчанов? Здравствуй, Алеша! – не пожал ему руку, а похлопал по плечу Кадацкий. – Небось к отцу пришел? Геннадий-то Корнеевич здоров? Что-то он прихворнул, когда я улетал.
– Отец здоров, – зашагал вместе с ними лейтенант. – Вылечился. У нас есть средство домашнее. Мать из дома сухую малину прислала. От всех болезней. Если вам понадобится, товарищ подполковник…
– Хорошо – сухая малина! Приду к Геннадию Корнеевичу малиновый чай пить. Ну ладно, делай свои дела! – отпустил его Кадацкий, глядя вслед отходившему, гибкому в талии офицеру. – Тут у нас такая пара интересная служит. Сын и отец. Сын, вот этот лейтенант, ротой командует. Он первый сюда приехал служить. А отец, подполковник, не выдержал, тоже добился перевода в часть. Теперь вот вместе. Рекомендую – семейный портрет!
Веретенов, обрадованный и одновременно испуганный, смотрел на удалявшегося ротного. Его, Веретенова, тайна была разгадана, почти названа. Была уже не тайной, а понятной, переживаемой всеми истиной.
Он хотел рассказать обо всем Кадацкому, но они подошли к одноэтажному дому, сложенному из каменных брусков. Из дверей выскочил дежурный с повязкой. Доложил подполковнику. И Кадацкий проводил Веретенова в прохладный сумрачный штаб, где у знамени застыл автоматчик и слышался чей-то упорный телефонный голос.
– Сейчас, Федор Антонович, пройдем к командиру. Я вас представлю!
Командир был не один. Завершал разговор с начальником штаба, невысоким, мускулистым, с маленькими шелковистыми усиками, чье рукопожатие показалось Веретенову горячим коротким ударом.
– Вы еще ко мне загляните, Валентин Денисович. Уточним маршрут и обеспечение. К этому времени, полагаю, подоспеют новые разведданные. – Командир отпустил начальника штаба, повернулся к Веретенову своим широким телом, затянутым в полевую форму, на которой, почти сливаясь с ней, зеленели погоны. – Милости прошу, Федор Антонович! Как долетели? – В его вопросе, в сдержанной улыбке Веретенову померещилось легчайшее смущение. Незнание, как обойтись с ним, Веретеновым. Как отнестись к этой, нежданной среди военных забот, помехе.
– Долетели хорошо, без пересадок! – ответил за Веретенова Кадацкий, посмеиваясь. И этот простодушный смешок, чуть косолапое топтание снимали смущение обоих, сближали их. – Мы уже с Федором Антоновичем познакомились, поняли друг друга. Сейчас его разместим, как водится, введем помаленьку в курс дела. Думаю, создадим ему все условия!
– Очень хорошо. Если какие вопросы, проблемы – пожалуйста, к Андрею Поликарповичу. Мы с ним, как говорится, одно. Я, извините, наверное, не смогу уделить вам достаточно времени. Работаем. Минуты свободной нет.
Веретенов смотрел на властного, нестарого, с умным лицом командира. Думал, что от слова, от мысли и воли этого человека зависит жизнь и судьба его сына, а значит, и его, Веретенова. И эта связь и зависимость, неведомая командиру, но ясная Веретенову, мешала ему быть свободным. Ставила его в подчиненное положение. Он робел и смущался.
– Вы служили в армии? – поинтересовался командир.
– Нет, не служил. Офицер запаса, – ответил Веретенов. – Для того сюда и приехал. Чтоб пережить, увидеть все самому и написать картины.
– Думаю, очень важно, очень насущно то, что вы затеяли. Народ-то там, в Союзе, живет в мире, в покое, мало об этом знает. Одна часть народа живет в мире, работает, путешествует, веселится, а другая часть здесь, под пулями. А об этом мало говорят, мало знают. Стыдливость какая-то, что ли? Идет война, настоящая. Объявленная, необъявленная, но война. А какие войны сегодня объявлены? Матерям тяжело, страшно, но они должны знать про своих сыновей. Всякая правда лучше. Армия несет жертвы и хочет, чтоб о них знал народ. А то живем двойной жизнью!
– Вы правы. – Эта мысль казалась Веретенову важной, знакомой. – Действительно, как будто две реальности, две жизни. Та, мирная, в которой еще вчера находился, и эта! И они не соприкасаются, что удивительно!
– Они и не должны соприкасаться! – сказал командир. – Для этого мы здесь и стоим. Но народ должен знать о своей армии, о своих солдатах, о своей молодежи! Я вот, знаете, был недавно в Союзе всего два дня, на совещании. Гражданские ничего не знают об этой войне. А ведь придется узнать. Страшные вещи узнать придется! И если ваши картины, ваши работы вам удадутся и их увидят люди, это будет важное дело! А мы со своей стороны здесь вам поможем. Все покажем. Все своими глазами увидите!
Веретенов в своей настороженности, все еще смущаясь командира, вдруг подумал: эти военные, эти затянутые в ремни офицеры, эти молодые, в зеленых панамах солдаты явились сюда как единое целое, соединенное в роты, батальоны, полки. Но каждый, неповторимый, отдельный, имеет свою тайну, свое понимание войны. Кто боль. Кто ярость. Кто вину и раскаяние. И этот офицер, управляющий войсками, там, на Родине, оставил жену и семью. И бог знает, какие шепоты были у них там, в Союзе, во время их краткой встречи. И этот политработник Кадацкий, утомленный походами. И светлоусый ротный Молчанов, явившийся на свидание к отцу. Все они, действуя слитно, хранят в себе каждый свою неповторимую сущность и тайну, которую ему, художнику, в них предстоит отгадать.
– Вот, – говорил командир. – Вот вкратце обстановка, сложившаяся на сегодня в районе Герата. – Отбросил шторки. Открыл карту.
Веретенов слушал, а сам стремился проникнуть сквозь сухую схему слов, создать из них образ. Слушал и рисовал одновременно картину, подбирая коричнево-желтую гамму, с мазками зеленого, синего, под стать карте. Ее оттенки терракотовые, сине-голубые, зеленые, очертания гор и равнин, лики материков, разливы океанов напоминали картину. Чей-то портрет. На этой картине не была видна, но подразумевалась жизнь человечества. Войны, строительства, возведение городов и плотин, перемещения народов. Вся эта жизнь человечества протекала на фоне чьих-то огромных смугло-коричневых ликов, нежно-голубых одеяний. Мудрецы, думающие долгую терпеливую думу о людях.
