Евгений Гришковец - Рубашка
Вот так разговор закончился.
Меня как будто облили самой холодной в мире жидкостью. Я взглянул на часы. Паника слегка улеглась, я просидел лишних семь-восемь минут. Но как я мог так забыться?! Как я могу так рисковать?! Я бросился к гардеробу, а Макс поспевал за мной, весело подгоняя меня. Мне же было не до шуток.
– Вот видишь, Саня, как только заговорил про деньги, тут же забыл про любовь!
Макс, сволочь, был прав…
11
Было уже десять минут восьмого, когда мне удалось наконец-то поймать машину. Чисто или не чисто внутри этого автомобиля, мне было совершенно не важно. Главное – ехать. Быстрее!
– А где конкретно? Проспект Мира длинный, – спросил меня худой и коротко стриженный водитель.
– Я не помню номер дома, там покажу. Мне прямо на проспекте… ну, то есть, сворачивать никуда не нужно.
По ходу справа… – я нервничал и с трудом формулировал.
– Хорошо, понятно, – сказал водитель. – А мы торопимся?
– Мы просто опаздываем, – быстро ответил я.
– Ну, если мы спешим, то можно попробовать… – запел он обычную водительскую песню.
– Конечно-конечно! Разумеется! Если доедем за сорок минут, – прервал я его и без того ясное высказывание, – я не обижу.
Машин было отчаянно много. Опоздать можно было запросто. Начало восьмого! Шутка ли? Москва почти не двигалась. Но мой водитель…
Он имел удивительную манеру вождения. Очень худой и высокий, он сидел, не откинувшись на спинку сиденья, а наоборот. Он как бы склонился над рулём и, казалось, старался упереться носом в лобовое стекло. Он постоянно двигал своими длинными руками и ногами – жал на педали, переключал скорости и беспрерывно рулил. Он вертел своей остроконечной головой и высматривал каждую возможную лазейку. Как только он её находил – тут же делал рывок туда. И при этом он, не умолкая, комментировал действия других водителей. Обгоняя кого-нибудь, обязательно оглядывался и говорил: «Ну, конечно! В очках! Баррран! Не видит ни х…!», или "Баба!
Я так и думал!", или «Где же они права-то покупают, а?» и так далее. Он чувствовал себя на улице, как на войне. Он как бы пробивался вперед короткими перебежками, постоянно анализировал изменяющуюся оперативную обстановку и моментально принимал решения.
Машина у него была тоже почти военная. В ней отсутствовали какие-либо излишества. Там, где должно было находиться радио, зияла чёрная дыра, и из тьмы торчали провода. Водитель перехватил мой взгляд.
– Украли! Месяц назад уже! Поссать отошел, прихожу – нету. Я думал, на такое радио вообще ни у кого не встанет. Не-е-е! Всё воруют! – он говорил быстро, как будто стрелял короткими очередями. – Этой машине уже пятнадцать лет. И всё равно, только за этот год уже три раза пытались угнать. Но кроме меня её никто не заведёт. Так что, бесполезно, – говоря это, он сунул в рот сигарету и прикурил.
– Простите, – тут же сказал я, – вы не могли бы не курить, у меня астма, – соврал я. Я не хотел, чтобы он курил. Мне это совсем не мешало, но я не желал пропахнуть дымом перед встречей с Ней. Про астму я соврал, чтобы водитель не обижался.
– Извиняюсь, – сказал он и проворно выкинул сигарету в приоткрытое окно. Он ужасно резко разгонял свой полностью разболтанный автомобиль, который гремел каждой деталью, и так же резко тормозил. Я по привычке тоже давил ногой на несуществующий тормоз.
– Не тормози, не тормози, – мои движения не укрылись от его внимания, – не бойся. Я на скорой помощи раньше работал. Доедем, не ссы!
Он продолжал постоянно что-то говорить. А я понял, что так боюсь опоздать!!! Хотя, чего было так бояться? Если взглянуть на ситуацию иначе… Ну, на сколько я могу опоздать, ну, на десять минут. Что Она, не поймёт? Да поймёт, конечно! Ну, будет у нас не тридцать минут, а двадцать. Ну и что?! Для того, чтобы сказать Ей то, что я хочу сказать, достаточно минуты. А если я не решусь сказать Ей сегодня, что я Её люблю… как никогда не любил… То тут хоть два часа, хоть три… Но почему-то было ясно, что опаздывать нельзя! Лучше приехать минут на пять-десять раньше… Хотелось отдышаться перед встречей.
Мы двигались очень медленно. Водитель был хоть и молодец, но не мог сделать невозможного. Я сжался в комок и уставился в одну точку. Анализ ситуации, что, мол, ничего страшного, если опоздаю, не помогал совершенно. Если бы я знал, что может быть один шанс из миллиона, что опоздаю… я бы не поехал к Максу в ресторан, а приехал бы в назначенное место сразу. Сидел бы там спокойно и ждал.
Я смотрел в одну точку невидящим, расфокусированным взглядом, я слышал и не слышал болтовню водителя рядом со мной, шум улицы вокруг меня, стук сердца внутри…
Я прямо-таки физически чувствовал, как этот огромный город ворует, высасывает из меня моё время… как Москва, со всеми своими предельными силами, множит моё переживание…
Чтобы беспрерывно не смотреть на часы, я закрыл глаза и…
Я увидел весну…
Меня никто не провожал и не мог провожать. Я стоял на перроне рядом со своим вагоном. Был один из первых откровенных весенних дней. Очень яркое солнце, очень высокое небо и ужасно отчётливые оттаявшие запахи. Возле здания вокзала играл небольшой духовой оркестр. Народу было очень много. Военные, офицеры и низшие чины, успели убрать грубую зимнюю форму. Все были элегантные, наглаженные, при орденах и медалях. Женщины тоже были нарядные, с причёсками, во всём светлом.
Возле моего вагона стояли только пары. Кроме меня. Я был один. В этом вагоне уезжали офицеры, выписанные из госпиталя после ранений. Они стояли со своими барышнями и дамами. Кто-то молчал, кто-то без остановки говорил, но все смотрели друг другу в глаза и держались за руки.
Наш эшелон уходил далеко. Мелькали погоны и нашивки всех родов войск. А также пилотки, фуражки, бескозырки. В хвост состава отвели новобранцев. Их уже загнали в вагоны, они высовывались во все окна и прощались со своими. Там столпились в основном взрослые женщины, они жались к окнам, что-то быстро говорили, боясь не успеть сказать всё-всё. Возле этих последних вагонов слёзы текли ручьями. Возле нашего – слёзы капали. Но эти слёзы были слезами настоящего расставания. Те, кто прощались здесь, знали или догадывались, что больше никогда не увидятся. В любом случае.
Подходя к вокзалу, несмотря на грубое нарушение формы одежды, я полностью расстегнул плащ и две верхних пуговицы кителя. Ещё я снял фуражку и нёс её, держа за козырёк. Все мои вещи поместились в небольшой чемоданчик… Возле вокзала я купил свежих газет и… маленький букет тюльпанов. Пять тюльпанов.
Я ничего не понимаю в цветах, но тюльпаны я люблю. Особенно самые первые, маленькие, с плотно закрытыми бутонами. Тюльпаны скрипят, когда касаются друг друга в букете. Они сочные и их хочется съесть… ну, или хотя бы откусить кусочек толстого стебля.
Я купил их просто так… Хотелось купить чего-то. Там, куда уходил наш поезд, деньги не понадобятся. Я знал, что меня никто не придёт провожать. Цветы были куплены… просто так, и всё.
Зря я купил эти тюльпаны! Как только у меня в руке оказались цветы, весь комплекс ощущений, связанный с наличием цветов в руке… рухнул на меня. Я пришёл к своему вагону, зашёл внутрь, осмотрел своё купе, посидел на своём месте, поднял на полку чемодан и даже снял плащ, но не смог остаться сидеть там и читать газету. Я взял тюльпаны и пошёл на перрон.
Я поймал себя на мысли, что внимательно вглядываюсь в лица всех женщин вокруг меня. Я обшаривал толпу взглядом. Я искал Её лицо. Всё было ясно! Её не может быть здесь, в этом маленьком городке. Она не может знать, что я стою на перроне и мой поезд вот-вот тронется. «Её здесь быть не может!» – говорил я себе. Но в моей руке были цветы, и значит, я искал Её в толпе.
Потом я вдруг понял, что посматриваю на вокзальные часы… и на свои наручные. Я понял, что жду Её. Жду, будто Она должна обязательно прийти. Я понимал, что это невозможно! Но в моей руке были тюльпаны и, поэтому, я ждал Её.
Потом прозвучал гудок. Странно, на вокзале много разных громких звуков, в том числе и гудков. Но этот гудок все узнали и поняли. Пары стали расставаться, кто-то стоял у окна и писал что-то пальцем по стеклу, кто-то бесшумно говорил, стоя за окном. Пары расстались. В конце состава заголосили женщины. Оркестрик как бы набрал в легкие побольше воздуха и громче обычного заиграл самый бравурный, и именно поэтому невыносимо грустный марш.
Я стоял на месте и был последним из отъезжающих, кто остался ещё на перроне. Мне кричали, чтобы я немедленно заходил в вагон.
Все звуки у меня в ушах стихли, движение людей вокруг меня замедлилось… Я поднял глаза на вокзальные часы, потом еще выше… на небо. В этот момент лязгнули вагоны. Состав натянулся и сдвинулся с места. Я в три шага догнал открытую дверь, встал на подножку и почувствовал движение поезда. Я развернулся, посмотрел медленным и тягучим взглядом на остающийся на месте перрон, медленно поднял левую руку и снова зачем-то посмотрел на часы. Ещё через секунду я бросил цветы в щель между перроном и уходящим вагоном. Освободившаяся от цветов рука скользнула во внутренний карман. Я достал оттуда маленький синий шёлковый платок – единственный Её подарок. Я поднёс платок к лицу и вдохнул едва уловимый запах духов.
