Джонатан Кэрролл - Поцеловать осиное гнездо
– У меня кружится голова, Вероника. Как будто я в стиральной центрифуге.
В ее голосе послышалось раздражение.
– Хочешь услышать сейчас? Всю историю? Зейн это и имела в виду, когда сказала тебе в Лос-Анджелесе, чтобы ты спросил про Дональда Голда. Это он затеял, но я согласилась, так как хотела, чтобы он полюбил меня. Я бы для него все сделала, а ему только того и надо было. Он даже придумал мне это имя... Но с этим покончено, Сэм. Столько лет прошло. Разве тебе нечего стыдиться? Разве у тебя в прошлом не было ничего такого, чего уже не изменить, и остается только сожалеть и жить с этим? Что я говорю? Я теперь даже не стыжусь. Это прошлая история... Теперь я горжусь собой, дружок. Горжусь тем, кто я и что сделала. Горжусь, что ты хочешь... – Ее голос впервые сорвался, и она перевела дух. – Что ты хочешь быть со мной.
Она заплакала. Голос у нее срывался. Она попыталась сказать что-то еще, но не смогла.
Я проявил себя дерьмом и не попытался ее утешить или поддержать. Я лишь прошептал, что перезвоню, и повесил трубку.
Кладбище в Крейнс-Вью вклинилось между лютеранской церковью и городским парком. Кладбище неконфессиональное, и на нем хоронили еще в самом начале восемнадцатого века. По иронии судьбы и Гордон Кадмус, и Паулина похоронены там неподалеку друг от друга. Кладбище небольшое, и его можно все осмотреть меньше чем за час. В детстве мы собирались там вечером, чтобы повалять дурака, подкрасться к кому-нибудь из своих и жутко завыть, но никто на такие шутки не покупался.
Я вышел из машины и перелез через невысокую каменную стену, окружавшую кладбище. Стояло чудесное утро, теплое и безветренное, вовсю пели птицы, и пахло цветами.
Первой я нашел могилу Паулины. На маленьком черном квадратном надгробии были высечены лишь ее имя и даты рождения и смерти. Могила была ухожена – явно кто-то навещал ее, приносил свежие цветы, выпалывал траву, вставлял свечки в маленькую застекленную лампу. Я стоял там, погруженный в не очень оригинальные мысли, – какое несчастье; что бы Паулина делала сейчас, будь она жива; кто ее убил. Мне вспомнилось, как она однажды склонилась над фонтанчиком для питья. На ней тогда была белая блузка и длинная красная юбка. Волосы были стянуты сзади в хвост, который она придерживала на плече, пока пила. Проходя мимо, я специально свернул, чтобы пройти в нескольких дюймах от нее. На какое-то мгновение я оказался ближе к Паулине Островой, чем кто-либо. Ее волосы блестели, а пальцы на кранике фонтана казались такими тонкими и длинными!
Опустившись на колени, я провел рукой по надписи на могильной плите и сказал:
– Помнишь меня?
Потом медленно встал и пошел прочь, намереваясь найти Кадмуса Гордона. На улице затормозила и остановилась машина. Подумав, что это может быть Фрэнни, я обернулся и увидел, что это всего лишь коричневый фургон экспресс-почты. И тут, оказавшись за надгробием Паулины, я заметил надпись на его тыльной стороне. Жирными белыми буквами: «Привет, Сэм!»
После смерти Паулины в Крейнс-Вью случилось несколько странных происшествий. О некоторых мы все знали, о других мне рассказал Фрэнни много лет спустя.
На следующий день после того, как было найдено тело, кто-то прошел по городу, оставляя на стенах, капотах машин, тротуарах и прочем надписи большими белыми буквами: «Привет, Паулина!» Мы видели такую надпись на стене католической церкви, на большом оконном стекле в салоне «Шевроле», на билетной кассе в кинотеатре. Наша шайка привыкла к грубым шуткам, но это было отвратительно. Нам и в голову не приходило, что такое мог вытворить кто-то из нас. Грегори Найлс, умник нашего класса, сказал, что это «настоящий дадаизм». Нам не понравилось это слово, что бы оно ни значило, и мы пригрозили Грегори убить его, если не заткнется. Убийства редко случаются в маленьких городках, и мы были поражены. Но кто-то – кто-то, кого мы, вероятно, знали, – счел это забавным. Ему показалось забавным писать убитой: «Привет!». Впервые после возвращения в родной город у меня появилось по-настоящему скверное предчувствие.
Когда я вернулся в Коннектикут, мое родимое чадо сидело на заднем дворе, кормя попкорном Луи, моего нелюбезного пса. Конечно, увидев меня, он зарычал, но он всегда так делал. Я мог кормить его вырезкой, гладить меховой варежкой или часами гулять с ним – он все равно рычал. Касс думала, что он сердится на меня за последний развод, и потому я старался растолковать ему, что Айрин тоже его не любила, но все без толку. Мы терпели друг друга, потому что я его кормил, а он был какой-никакой компанией, когда мой дом становился мне слишком велик. А вообще мы старались пореже попадаться друг другу на глаза.
Пока я был в Крейнс-Вью, с ним сидела Касс. Обычно по будням она жила с матерью в Манхэтгене и приезжала ко мне на выходные.
Я присел рядом с ними.
– Привет, Сладкая Картошечка.
– Привет, папа.
– Привет, Луи.
Он даже не удостоил меня взглядом. Касс улыбнулась:
– Как прошла поездка?
– Хорошо.
– А как Грета Гарбо?
– Хорошо.
Мы сидели втроем, будто идолы на острове Пасха, глядя в разные стороны. Луи заметил что-то в углу двора и начал туда подкрадываться.
– Почему, когда я был мальчишкой, у нас обычно были великолепные собаки, а теперь, когда вырос, выбрал его? Единственный самец на земле с непрекращающимся предменструальным синдромом.
– А что, пап, ты ведь в настроении? Хочешь половить мяч?
– С удовольствием.
Я встал и пошел в дом за бейсбольными рукавицами и мячом. Они лежали на столе рядом с почтой. Взглянув, я увидел срочное письмо от Вероники. Я был благодарен ей за то, что она не позвонила, но в данный момент не хотелось читать ее послание, поэтому я отложил письмо и вышел.
В детстве Касс была лучшей бейсболисткой в своей лиге. Она бросала, как настоящий профессионал, и могла так ударить по мячу, что он улетал за пределы видимости. С возрастом все меняется, но она по-прежнему была лучшим партнером для подобных игр. Несколько лет назад я купил ей на день рождения дорогую бейсбольную рукавицу. Открыв коробку, Касс вытащила подарок и уткнулась в него лицом. Потом погладила рукавицей по щеке и восторженно произнесла:
– Божественный запах!
Мы покидали мяч, сначала несильно, чтобы разогреться. Ах, этот звук! Этот незабываемый американский звук, который издает белый жесткий мяч, попадая в кожаную рукавицу: отец и ребенок вместе. Через несколько минут я кивнул ей, и она стала бросать сильнее. Мне очень понравилось. Затянувшиеся в последние дни узлы в моей голове начали распутываться. Эта девчонка умела бросать и навесом, и в упор, чему сам я так и не смог научиться. Иногда мне удавалось поймать, иногда мячи оказывались такие хитрые и были брошены так ловко, что совершенно сбивали меня с толку и пролетали мимо до самого забора. Я как раз нес обратно один из таких мячей, когда Касс выдала новость:
– Пап, я встречаюсь с одним человеком.
Я уже собирался бросить ей мяч, но опустил руку. Я слабо улыбнулся.
– Вот как? И что?
Она не смотрела на меня, но тоже заулыбалась.
– И не знаю. Он мне нравится.
– Как его зовут?
– Иван. Иван Чеметов. Он русский. Но родился здесь.
Это была опасная тема. Я понимал, что все сказанное мною сейчас определит, насколько откровенна дочь будет со мной в будущем. Забудь об этом.
– Вы уже спали вместе?
Она широко открыла глаза и хихикнула.
– Папа! Как ты можешь такое спрашивать! Да, спали.
– Вы соблюдали осторожность?
Касс кивнула.
– Он хороший парень?
Она открыла рот, чтобы ответить, но запнулась, закрыла глаза и проговорила:
– Надеюсь.
– Тогда мазелтов* [Mazeltov (идиш) – поздравляю.]. Я убил бы его, попадись он мне только на глаза, но раз тебе он нравится, я вытру слезы и пожму ему руку.
Я бросил ей мяч. Она поймала его легчайшим движением руки. Моя прелестная дочка.
– Он играет в бейсбол?
– Можешь спросить его сам. Он через полчаса приедет.
Мы играли, пока не позвонил Иван Грозный. Пес потащился посмотреть, не ему ли это принесли поесть. Касс бросилась открывать, а ее папа сжал мяч немножко чересчур крепко и сделал усилие, чтобы не заскулить. Много лет я боялся этого момента. Как персонаж из рассказа Борхеса, пытавшийся представить различные варианты собственной смерти, я сочинил сотню разных сценариев встречи с монстром, лишившим невинности Кассандру Байер. Пожать ему руку? Лучше плюнуть в морду. Это может показаться извращением, но еще когда моя дочь была маленькой шалуньей, я задумывался о том дне, когда... И вот это случилось.
Иван. Иван Грозный. Иван Денисович. Величайший подонок из всех, кого я знал, был Иван Блумберг. А как фамилия этого? Чеметов? Кассандра Чеметов? Попробуй быстро произнести такое три раза.
– Папа, это Иван.
На пол головы ниже Кассандры, у него были точеные славянские черты лица. Волосы, коротко остриженные по бокам, были зачесаны назад, как можно увидеть на картинах фашистов двадцатых – тридцатых годов. Красивый парень, но с жестким, суровым взглядом. И добавьте к этому футболку, прикрывавшую руки, достойные примерно Пучеглаза и Блуто вместе взятых.
