Анджей Заневский - Цивилизация птиц
Я удрал от воронов, но не могу выбраться из зеленого шара – из кроны дерева, сделавшего меня своим пленником.
И снова я попадаю на ту же самую ветку, с которой удрал. Снова оказываюсь между неподвижно сидящими воронами.
Я сжимаюсь в комочек, как будто это вовсе не я только что облетел вокруг ясеня в тщетной, панической попытке бегства, приведшей меня в конце концов в то же самое место, откуда я удрал, – к моим преследователям, которых я так боюсь. Вороны смотрят на меня сонными старыми глазами.
Мои глаза закрываются, меня охватывает сонливость. Сонливость, что оказывается сильнее страха.
Когда я просыпаюсь, воронов больше нет рядом со мной, лишь темные листья омелы чернеют в наступающих сумерках.
– Есть здесь кто-нибудь? – кричу я, стараясь криком придать себе храбрости.
Тишина. Даже листья не шелестят.
– Есть здесь кто-нибудь? – повторяю я и прыгаю в гущу зелени. Проскальзываю между тонкими веточками и сразу же вылетаю на опушку леса – к сверкающей под лучами заходящего солнца реке.
Я лечу так, будто от кого-то удираю, хотя за мной никто не гонится. Я прибавляю скорость не столько потому, что боюсь воронов и змей, сколько потому, что хочу побыстрее увидеть Кею, Ми и всех знакомых галок, которые вслед за мной прилетели сюда с юга. Я все чаще взмахиваю крыльями, щурю глаза, чтобы уменьшить давление воздуха, клювом рассекаю пространство, словно режу мягкую ткань.
Кея, белокрылая Кея осталась там одна! Что будет, если птицы вдруг заметят, что она не такая, как все? Я боюсь за нее...
– Быстрее к своим!
Я лечу над рекой. Хрип, крики ужаса. Чайки выклевывают глаза плывущему оленю – садятся ему на рога, а он пытается сбросить их в воду. Вокруг него трепещут белые крылья. Вода заливает туловище, копыта то и дело вырываются из воды, чтобы нанести удар, чтобы отогнать бьющих клювами в окровавленные глазницы птиц.
По качающемуся на воде толстому стволу дерева мечется кот с острыми ушками. Он боится – не умеет плавать.
Поблескивавшие издалека резервуары теперь, когда я подлетел к ним поближе, оказались совсем матовыми, закопченными от ударов молний. Из щелей сочится жидкость, испаряется газ. Вокруг стоит такая вонь, что даже я со своим слабым нюхом чувствую ее издалека.
Я лечу на восток, параллельно течению реки.
– Кея, Ми, где вы? – кричу я с высоты, всматриваясь в сереющий горизонт и замечая, что солнечные лучи падают все более наклонно.
Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи – ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.
Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту. Меня охватывает страх, я впадаю в панику. Не зная ни цели, ни направления полета, не уверенный в собственных силах, я кричу в надежде на то, что услышу знакомый ответ.
И лишь потеряв всякую надежду вернуться, уже начав подыскивать место, где можно было бы укрыться, спрятаться от очередной одинокой ночи, я наконец слышу шум крыльев и множество зовущих меня голосов.
Я вижу, как приближается темное облако с белой звездой во главе – они летят ко мне! Меня окружают грачи, вороны, галки. Они каркают, радуются и, подталкивая вперед, уступают мне место во главе стаи.
Ведь я же их вожак! Я лучше знаю, куда и зачем, где и почему.
Я вслушиваюсь в шум множества крыльев и чувствую себя счастливым.
Ясень, вороны, змеи, волки и олень уже кажутся мне чем-то далеким, несущественным – сном, который ненароком привиделся старой птице.
Кея уничтожала яйца Ми и других галок, которые устраивали свои гнезда поблизости от нашего гнезда.
Она дожидалась, когда сидящие на яйцах птицы вылетят из гнезда, чтобы схватить какую-нибудь осу или муху или чтобы просто погреться на солнышке. Ей достаточно было мгновения. Кея тихо и незаметно врывалась в чужое гнездо, точными ударами клюва разбивала скорлупки, молниеносно возвращалась и с притворным спокойствием наблюдала за злобствованием и отчаянием вернувшихся в разгромленные гнезда птиц.
Из яиц Ми уцелело только два, которые мы с ней теперь высиживали по очереди. Кея ревниво покрикивала на нас, широко раскрывая клюв. Эти яйца нам удалось спасти. Я отчаянно защищал их, преграждая Кее путь нахохлившейся грудью, когтями и клювом.
Я хотел, чтобы между Кеей и Ми воцарилась дружба, но чем чаще Ми уступала, тем азартнее нападала на нее Кея. Ревность, ласки, поцелуи, нежные прикосновения, вычесывание пуха. Кея с ненавистью смотрела на нас с разделяющей наши гнезда кирпичной кладки.
– Иди сюда! – верещала она. – Оставь ее! Это меня ты должен ласкать! Только меня! Иди сюда!
Ми не обращала внимания на ее крики, стараясь как можно тщательнее вычистить пух у меня на шее, спинке и груди. Я отвечал ей поглаживаниями, пощипываниями, расчесыванием перышков.
– Улетай отсюда! Ты здесь чужая! Убирайся, не то я убью тебя! – грозила Кея, а Ми делала вид, что не слышит ее. Тем временем Кея демонстрировала нам и всему миру свою обиду, ревность и отчаяние.
Когда я прилетал к ней в гнездо, она старалась разрядить свою боль в бурных, страстных ласках. Я нервно отворачивал голову, опасаясь, что в порыве любви она выклюет мне глаз.
Она ласкала даже мои ноги и кончики крыльев, теряя голову от нежности, желания, возбуждения.
Я испытывал от этого неописуемое блаженство, вскакивал ей на спину, придерживая клювом за пух на загривке, и с наслаждением изливал семя.
Кея от счастья щурила глаза и ходила вокруг меня, гордо подняв голову.
Ми никогда ей не завидовала. Она смотрела на нас своими синими глазами, широко раскинув крылья над гнездом. А когда мы с Кеей засыпали, прижавшись друг к другу, Ми прятала голову в мягкий пух и тоже погружалась в сон.
Вскоре под скорлупками яиц стало слышаться биение сердец наших птенцов. Кея и Ми перестали покидать гнезда. Я теперь метался между ними и окружающим миром – приносил насекомых, гусениц, ягоды, семена, траву и все прочее, что только могло пригодиться в гнезде.
Когда наконец треснула скорлупка первого в ее жизни птенца, Кея осторожно отковыряла клювом треснувшие кусочки, чтобы птенец, вылезая, не задел за острые края. Потом выбросила из гнезда скорлупу и уселась на слепом, неоперившемся птенце, прикрыв его пухом своей грудки. Она с восторгом трогала клювом остальные яйца, вслушиваясь в доносящиеся из них шорохи. Я тоже прислушивался к этим едва слышным звукам, исходящим из зеленовато-коричневых овалов. Птенцы задевали клювами и коготками за пленку, выстилающую внутреннюю поверхность яйца, упирались согнутыми спинками, ворочались, собирая силы и готовясь разбить стесняющий движения панцирь.
Вот еще один темно-розовый клювик показался в отверстии скорлупки, и Кея закричала от счастья. Вытащив из-под птенца острые обломки, она отбросила их к краю гнезда. Ми подбежала, схватила скорлупу и выбросила наружу. Ее яйца треснули вместе с первым яйцом Кеи, и два беспомощных птенца уже лежали в гнезде.
Я носил еду в оба гнезда. Вылетал перед рассветом, ловил ночных бабочек, комаров и водолюбов и сразу же относил их изголодавшимся птенцам. Подлетая к гнездам, я видел вытаращенные глаза Кеи и Ми.
– Иди сюда! – просила Кея.
– Иди ко мне! – звала Ми.
Когда я подбегал к Кее и раздавал птенцам кусочки дождевого червя или вкусного стебелька, за мной возмущенным взглядом следила Ми. Когда я приближался к Ми, Кея злобно нахохливалась и трясла клювом. Я оставлял еду и улетал снова. Так продолжалось до полудня, до того момента, когда и Кея, и Ми решали – чаще всего одновременно, – что я должен заменить их в гнезде, согревая и высиживая птенцов. И я садился попеременно то в одно гнездо, то в другое, стараясь утихомирить широко раскрытые желтые клювики собственной слюной с остатками полупереваренных майских жуков и семян, отрыгиваемых из глубин желудка. Из второго гнезда тут же раздавались жалобные, недовольные писки
Я терпеливо ждал возвращения хоть одной из самок, чтобы чуть-чуть передохнуть. С каждым днем я чувствовал себя все более усталым, меня все чаще клонило в сон. Я улетал к растущим неподалеку тополям и засыпал среди ветвей, убаюканный шелестом листвы. Я искал одиночества, тишины, мне хотелось улететь подальше от шума гнезд, от самок, от птенцов. Теперь я понял, почему так часто раньше встречал немолодых воронов, грачей и галок, укрывшихся в тихих нишах, дуплах, на чердаках, в густых кронах деревьев, спрятавшихся поглубже среди листвы.
Эти птицы хотели побыть одни. Полузакрытые глаза, широко раскрывающиеся при каждом шорохе, взъерошенный пух на головах и крыльях говорили о том, что они хотят остаться незамеченными.
Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.
