Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Первым делом, первым делом самолеты — он становился легкой добычей метафизических хулиганов — сколько раз, проезжая на машине вдоль Тверского бульварa, он думал о том, что уже никогда не пройдется по нему пешком — здесь была последняя частная фотография — последняя пристань нэпа — они отловили меня, когда из участника я стал превращаться в наблюдателя — небеса раскрылись, как будто я объелся транквилизаторами — люди сильно запахли — кто как, но все одинаково сильно — березы — заборы — движения ускорились — у меня зарябило в глазах — Сисин шел, глубоко сунув руки в карманы — если ты — истина — по-славянски прищурился коротконогий Жуков, стараясь идти в ногу — то я скорее буду с моим народом, чем с истиной — Сисин посмотрел на него ласково, с насмешливым уважением — намечался мыслительный переворот — в моду входили сталинские красавицы — имперские чувства — Крокодил капризничала, не хотела ехать в Германию на экскурсию — пусть туда дураки ездят — говорила она сквозь зубы — в Техасе — в степи — в этом американском Чевенгуре — ВПогорчил студентов — они ничего подобного не слышали — они вовлекли в споры пап-мам-подруг-друзей — медленно жевали техасские бифштексы — еще вчера ее не было, завтра ее не будет — позор! — завопила морщинистая структуралистка — в Беркли тоже ему не простили ВП— не давали говорить — срывали литературно-философскую лекцию «Пизда как недавнее человеческое изобретение» в либеральном университете — она, как бабочка — кивнул Сисин — она, как мотылек, присевший на край нашего времени — даже в китайский ресторан решили не ходить — но Сисин сказал: — давайте все-таки пойдем — он знал толк в светской жизни — она научила его гибкому реагированию — в это время земной Жуков волновался, как будет отдыхать семья на даче — хватит ли детского питания? — из каких яблок лучше делать яблочное пюре? — Софья Николаевна родила ему уже второго ребенка — в этом было что-то успокоительное — Софья Николаевна занималась творчеством Поленова — сама баловалась кистью — музицировала — умно говорила о гармонии — нередко по вечерам, после ужина, она выдавала маленькие бумажные ордена и медали деятелям культуры — а ты знаешь, Аполлончик? — знаешь, мой милый? — я учредила премию имени Берии и присвоила ее тайно Сисину — что ты несешь! — несерьезно насупился Жуков — не гнушались и самогоном — Крокодил находила в детях грубую неокультуренную витальность — и надо сказать ласковое слово народу — приветливо улыбнуться алкоголику в электричке — но я не люблю рожу русского современника — она противилась деторождению — пусть будет так, как есть — пусть будет мелкая любовь — доживи до старости, до болезней — вокруг тебя все подохнут — тогда снова можно жить — разыграть карту снисходительности? — навсегда останется слепая воля к жизни — никто не пойдет за тобой — кроме привилегированной роты самоубийц — те будут услышаны и обласканы — привлечены, возвышены — думал Сисин, высоко облетая голубую планету — ему было неприятно взять в руку этот мокрый, колючий, пульсирующий комок — проносясь над водами — зависая над заунывными сопками Аляски — дивясь отмытым, причесанным эскимосам — зависая над Альпами — над этой глянцевой обложкой швейцарского шоколада — или — оставить ихв покое? — простой русский мент, хам — завсегдатай наездов и расчленений, обесценивший жизнь до ломаного гроша, знает лучше всех — унижение, болезни, смерть — единственно правильные состояния — и неловко сказать: это, братцы, хуйня — потому что у тебя нет «братцев» — на Сисина нахлынули антисисинские мысли — ты самый умный — шепнула Крокодил: — я твоя сексуальная изнанка — теперь он выступал без зеркал и стиля — роман Жукова — писали газеты — определенно не удался — он натужен — забавна поначалу идея полного уничтожения человечества, хотя со времен Герострата — мы думали, он сильнее — а так, стайка любовных историй — никакой новизны — потуги — иди сюда, интеллигентная девочка — я дам тебе автограф — не потому что я Внук Божий — а потому что ты дура — идите ко мне — я подпишу вам ничего не значащую книжку — когда начались голоса поднебесья — я сказал: — пусть живут и мучаются, как мучались — я? — вы что! — ва бене [19], Жуков — почему я решился всех отправить в газовую камеру в качестве подарка к юбилею? — ты напишешь мою биографию — в ней ты скажешь, что я тебя никогда не трахнул в твою тухлую жопу — нет — ради обрывка правды ты даже расскажешь о том, как мы вместе ебли твою будущую Софью Николаевну — на диванчике — или не расскажешь — тут тихо, Жуков — Сисин дико озирается — они сидели на даче — за окном лежит снег — на даче хорошо — тепло — тихо — Манька мне всегда говорила — ну скажи: как тут тихо — как тут тихо — она хохотала — задвинуть всех в газовую камеру — но я медлил — не подавал знака — российский опыт убог и непоказателен — нет — конечно, он в меру забавен — со всякими там пертурбациями — но мне хотелось покататься — отдохнуть — я европеец по образованию — Жуков пристально вгляделся в Сисина — продолжай! — а ведь ты спаситель человечества — продолжал Сисин — забудем о бабах — примирительно сказал Жуков — какое дело, что ты меня выеб — я расслабился — ты меня трахнул — нет, Жуков — сказал Сисин — ты рыцарь — ты герой-соорудитель — ты Юрий Долгорукий! — как не хватает мне этой веры в жизнь — как корчусь я — ползаю вокруг крашеных баб — оторваться не могу от пизды — это правда! — воскликнул Жуков — надо восстанавливать Россию — надо начинать ее ренессанс — надо.
Давай лучше вспоминать прошлое — предложил Сисин — давай вспомним, как дрались с Рожновым — как он пробил мне голову бутылкой водки — чуть не убил — почему ты любишь говорить только о себе? — потому что я Внук Божий — я бессмертен, хотя мне придется принять от тебя мученическую смерть — от меня? — изумился Жуков — от тебя, дорогой, от тебя — ну, знаешь! — во-первых, так не интересно — все знать наперед — не интересно? — сказал Сисин — но таков уж порядок — помнишь слепого старикашку с Мясницкой? — тот что говорил? — старикашка был фаталистом.
Сисин вышел на дорогу самостоятельной жизни — он был веселым, радостным, холодно любопытным человеком — Сисин никогда не допускал мысли, что Рожнов был его учителем — они близко дружили — Рожнов пил и, когда пил, становился воинственным — его траектория нашла свое отражение в сисинских заметках, до сих пор не опубликованных: — в России много гуманитариев, но Рожнов один — его уникальность, беда, вознаграждение — его ум — ум — его же собственная вершина — все остальное располагается по склонам — склоны живописны и привлекательны — они возделаны академическим трудом — склоны — мир его книг — ум правит этим миром и возвышается над ним — Рожнов искал, нашел, потерял — вот сущность его научной работы, которая подытожена в виде трех книг, написанных в разное время — конечно, это духовное странствие — конечно, оно совершено автором-пилигримом в лучших традициях русской интеллигенции — жизнь Рожнова сложилась на редкость удачно — родившись перед самой войной в Ленинграде, проживший там (за исключением эвакуации) юные годы, затем эмигрировавший в Москву, Рожнов уже в семидесятые годы занял прочное, привилегированное место полуофициального гуманитария — полулюбимого, полугонимого культурным истеблишментом — промежуточная позиция обеспечила ему максимум свободы в тогдашней России — политически он никогда ею не злоупотреблял, но писал с такой непринужденной осмотрительностью и независимостью, что стал если не кумиром, то образцом поведения для либеральной интеллигенции — он создал себе старомодную, чуть «юродивую» профессорскую нишу, забыв и вспомнив одновременно о среде своего обитания, обратившись к парабольным размышлениям о смысле и назначении человека — в Рожнове изначально присутствовал притягательный и плодотворный дилетантизм несостоявшегося философа, который предпочел этнографическую метафору логике, фольклорный образ — доказательству — в результате очень русский вариант поисков истины, доверчивая и бескомпромиссная вера в слово — редко встретишь ученого, который бы так обожалмыслить в стиле, как Рожнов — так можно обожать есть, к примеру, в жару арбуз — и если точная мысль приносит радость, то ее результат, по Рожнову, способен приблизить человека к блаженству — избрав нехитрую параболу этнографической экспедиции, Рожнов доходил до апокалиптических видений России, от которых трудно оторвать взгляд — впрочем, поиски остались поисками — за одной оболочкой тайны скрывалась другая, третья, целый ряд тайн — но как бы строгий этнограф ни намекал Рожнову на некорректность сопоставительного метода, для молодого Рожнова будущее обещало новые открытия — во второй книге сильно повзрослевший автор находит даже больше, чем ищет — назовем эту часть русским апофеозом — Рожнов до предела использовал русскость своей экзистенции на благо теодицеи — то есть он использовал Святую Русь по ее прямому назначению — шутя и всерьез Рожнов изобразил все преимущества русского образа жизни в сравнении с нормальным, обыденным существованием — излюбленным рожновским собеседником становится народ, который чем больше пьет, тем глубже мыслит — в конечном счете Рожнов зовет к примирению с действительностью почти что по-гегелевски, но с гораздо большим куражом — истина найдена — творение, Творец и русский вариант человеческой твари «оправданы» — только голова болит с похмелья — не беда — Рожнов готов дать практический рецепт: с утра выпить столько же и того же, что пилось вечером, и снова можно жить дальше — а если учесть, что народ накануне зашел за литр, то крепость русского человека становится очевидна каждому — статьи Рожнова в третьем томе — грустное зрелище — они выглядят совершенно «свободными» — цензура, как внешняя, так и внутренняя, полностью отменена — можно печатать самые непечатные слова, говорить откровенно о политике и т. д. — но Рожнов решительно изменился — потеряв чистоту своей роли, разгерметизировавшись, он философствует уже по любому поводу — из «слушателя» он стал признанным ученым — его собеседники если и не шестерят, поддакивая ему, то, во всяком случае, слушают его с почтением и без иронии — в душе же академика наблюдается полный хаос — это подлинная драма тщеславия и деконцентрации сознания, корни которой сыскать нелегко — в итоге, мир книги разомкнут, в него залетает все что угодно — духовное странствие превращается в маньеристский калейдоскоп, насыщенный, впрочем, блестящими наблюдениями, остроумными мыслями — казалось бы, напрашивается поучительный вывод: тщеславие и истина несовместимы (чем не истина?), но создается впечатление, что исповедальная «самокритика» ведет Рожнова к гораздо более серьезному методологическому сомнению относительно самой возможности рационального постижения истины — зато совершенно неожиданное заключение книги обрадует оптимистов и любителей России — ее (судя по заключению) охраняют отныне ангелы — тоталитаризм не вернется на русскую землю — возможно, это и так — а может быть, это тонкая шутка умного Рожнова — пройдет еще лет тридцать — я не увижу, но ты, может быть, увидишь, Верочка — помяни мое слово, что через тридцать лет женщины займут в мире неслыханную власть — их сумасбродные прихоти и капризы станут для нас мучительными законами.
