Натали Саррот - Вы слышите их?
Чего этого? Он отвернулся, бедняжка… Чего этого? Оп пе посмел даже сказать, знал, что опасно, что есть вещи, которых — даже в такой момент — лучше не касаться… чтоб показать, насколько он уподобился нам, как рад будет, если мы его допустим участвовать во всех наших играх, он ограничился этим мальчишеским жестом, этой жалкой лукавой улыбкой… Ты видел?.. Я не выдержала и поцеловала его… Хватит, встань, ступай вниз. Ты понял, это — главное. Теперь иди, там ждет тебя посторонний человек… Глаза его блеснули радостью, когда я это сказала: Посторонний, чужой, должно быть, удивляется там, внизу…
Я похлопала его по плечу, и он отвернулся, пряча слезы благодарности, нежности… Иди поскорее вниз, твой гость, вероятно, недоумевает, что случилось, что ты тут делаешь, запершись с нами…
— Надеюсь, вы пошли туда не затем, чтоб выбранить их? Меня они, право, нисколько не беспокоили… — Выбранить? Я? Их? Выбранить! Вот они бы посмеялись. Куда там! Я уже давно не вправе и слова сказать. Погоду делают они. Кто это сказал, что в наше время родители обращаются со своими чадами как с высокими гостями… с бесконечной предупредительностью… Ходишь па цыпочках, гнешь спину, чувствуешь себя вознагражденным, если они снизойдут… Но это нужно еще заслужить. Нам ничего не спускают… даже этого… Оп щелкает ногтем указательного пальца по своим зубам… и поверьте мне, конца не видно. Чем больше им уступаешь, тем они требовательнее.
Тот покашливает… Ему не по себе от воздуха, которым приходится тут дышать… — Насчет этого, сами понимаете, я ничего не могу вам сказать… Тут у меня нет никакого опыта. Наверно, отцовство, как и брак, требует, чтобы все шло гладко, особого призвания. У меня его не было, я понял это очень рано…
Потом протягивает руку, ласкает каменную зверюгу, стоящую между ними па низком столике… Лицо его разглаживается… Взор увлажняется..
Но вдруг: Прислушайтесь… точно удар в спину вывел его из транса… Он выпрямляется: Что еще такое? Что случилось? — Это нечто… — Ах, опять это? Этот смех?.. — Ну, не смех как таковой… смех сам по себе ничто… Да, действительно, ничто… я рад это от вас слышать… — Сам по себе — ничто, но здесь есть… Я знаю, это неразумно… это противоречит здравому смыслу… — Да, противоречит здравому смыслу. И вы погружаетесь в это, вы этим тешитесь, не хотите из этого выйти… Какая потеря времени… Какая трата энергии… Ведь нет же ничего. Ну, ничего. Вас повергает в ярость ничто. Пустота. Воздух. Вы сражаетесь с пустотой. Он наклоняется вперед с выражением зрелого, опытного человека, который беседует с подростком: Ничего, поймите. Вам достаточно сделать так… его крупная рука отметает воздух… и все исчезнет, ничего пе останется: детский смех. Они забавляются. Вот и все. Дети-которые-забавляются. Только и всего. И ничем иным быть не может. Не надо искать в этом ничего иного. Этот смех таков, каким вы его делаете. В нем будет то, что захотите вы. Право же, я пе могу вас понять. Оп оборачивается к окну, словно призывая па помощь… Бейте в набат, созовите, допросите тысячи здравомыслящих людей, людей нормальных, и все до одного, слышите, все до одного скажут вам, что это бредни, чушь, о которой и говорить не стоит… уверяю вас, не стоит… это нелепо, недостойно… Объясните-ка мне лучше… Вот тут есть о чем призадуматься… Почему после стольких лет… вы же помните… после стольких лет безраздельного поклонения… всем этим мраморным колоннам в лучах медового света, всей этой божественной гармонии, этим золотым сечениям, вдруг стало ясно… вдруг обнаружилось, что существует это… что есть и в этом…
Он послушно кивает головой, он покорно позволяет увлечь себя, вложив свою потную ручонку в сжимающий ее сильный кулак…
Он останавливается, подставляя себя нежной ласке золотых лучей, изливаемых полированным мрамором, округлыми, полными надежности, покойного довольства линиями статуй…
И он тоже полон, умиротворен, он погружается в сладкую истому. Он слышит странно резонирующий, словно бы доносящийся откуда-то издалека, металлический голос, решительные, взрослые интонации.
Отяжелевшая голова, словно подвижная голова куклы, клонится книзу, болтается, как если бы она была прикреплена к его туловищу гибкой металлической проволокой… — Да, вы правы, это поразительно… на протяжении стольких веков… подобное затмение вкуса…
Вкуса? Действительно, вкуса? Мы пе ослышались? Вкуса. Да, вкуса… сложив губы трубочкой, нелепо округлив рот, он проронил это: круглое, скользкое… вкус… Вот умора. Лопнуть можно.
Он вдруг пробуждается… — Нет, язык подвел меня, не знаю, как у меня вырвалось… я думал о другом… Вы отлично знаете, дело не в этом. — Не в этом? гладкое и округлое, шелковистое, благоуханное, душистый горошек, старинные вазы и крахмальный перкаль, доколумбовы скульптуры с их чистыми линиями, наивной и ученой прелестью?.. Люди благородного происхождения с первого взгляда понимают, куда попали… малейшая погрешность, и их коробит, они отворачиваются, фу, какая гадость, затыкают пос… какое чудовищное соседство, надо же было пасть так низко… Действительно, с твоей стороны было ошибкой употребить эго слово… Даже в вашей среде «вкус» скомпрометирован… одно из слов… вроде «хорошего тона»… которые только и годны что для загадок: назовите слово, указывающее, что тот, кто его употребил, не обладает качеством, им обозначаемым? Не знаете? Так вот, это слово — вкус, ха-ха… — Хватит. Прекратите ваш дурацкий смех. За кого вы меня принимаете? Что за комедия? Вам отлично известно, что дело не в этом. — А в чем же?.. С тупым видом, раскачиваясь, сунув в рот палец… Скажи же нам… Он кричит: Все дело в силе, в отваге, в остроте, в динамизме, в энергии… Не важно где… как… агрессивность… разрушительная мощь всегда и везде… и в современном искусстве… как бы оно ни называлось… оп-арт, поп-арт… я готов принять… но пусть это будет искусство, подлиннее искусство…
Подлинное? Искусство? Час от часу не легче, Искусство. От Харибды к Сцилле. Искусство. Ай-ай-ай… Искусство… Широко разверстый рот, и из него вылетает огромный шар, надутый восхищением, благоговением… Вытянувшись в струнку, вперив взор… напялив потомственную ливрею… вышколенный с пеленок, чтобы служить мэтрам… гордый возможностью показать простолюдинам, на которых это производит впечатление и которые покорно следуют за ним по огромным, украшенным лепниной дворцовым залам, мимо высоких окон, глядящих в парк, ярких картин, изображающих подвиги доблестных героев, славных завоевателей, святых мучеников за веру…
Он одинаково почтителен и заботлив со всеми, кто заслужил здесь место в силу ли богоданных прерогатив или достоинств, дарованных высоким рождением.
И мы, его наследники, мы, кому наше скромное происхождение уготовило, равно как и ему, второстепенные роли, малые и скромные дела, мы должны научиться черпать удовлетворение и радость в своем низком положении… должны чувствовать себя обласканными, когда великие мира сего удостоят отбросить на нас, преданных им всей душой, легкий отблеск своего сияния…
По у этих гадких мальчишек, у этого чертова отродья, как ни воспитывай, что пи пробуй… мягкость, силу… сколько ни показывай им пример… сколько ни держи их в ежовых рукавицах, ничего им пе спуская… у них какая-то извращенная склонность все пачкать, все ломать… Простите меня… униженно кланяясь, с фуражкой в руке… как я их ни наказывал, все без толку… это молодое поколение… — Ну, полно, полно, успокойтесь, друг мой, я вас знаю, ценю вашу преданность, не надо так расстраиваться, не браните их чересчур, вы увидите, это пройдет… они не ведают, что творят… — О… весь съежившись, всеми порами источая подобострастие… о, как подумаю, что они посмели… по отношению к чему-то, столь священному, и после всех порицаний, всех поучений… Не трогать… смахивать пыль и протирать осторожней осторожного… они себе позволили… И все, чтобы досадить мне, злые, испорченные мальчишки хотели надо мной поиздеваться, опозорить меня… — Успокойтесь, друг мой, так ли уж это серьезно? — Да, очень серьезно… — Но о чем речь? Что они сделали? — Они… по это чудовищно… как сорванцы, которые привязывают кастрюльку к хвосту кошки, эти негодяи… они смастерили из гофрированной бумаги, вроде той, извините, что кладут в коробку с печеньем, с конфетами… колье, плоеный воротник… и надели на шею этой статуе… этому мифическому зверю… своего рода пуме… Я это обнаружил утром… закричал, позвал их, они прибежали, нагло улыбаясь, несносно хихикая… я едва мог говорить, я только указывал им на нее пальцем… Кто? Кто из вас это сделал? Они переглядывались, едва сдерживая смех: Кто? Ты? Или ты?
А потом выстроились передо мной полукругом и один из них, шагнув вперед, сказал мне с вызовом: Все. Все вместе. Этот плоеный воротник — плод коллективного труда. Коллективный труд. Ясно? И оттолкнув меня, они подошли к камину и, несмотря на все мои мольбы, мои крики, взяв ее, положили па стол кверху брюхом… Тебе не кажется, что так она выглядит лучше? Нет? Да не бойся, мы ее пе сломаем… они похлопывали ее… признайся, в этом положении она гораздо красивее… и плоеный воротник ей идет как нельзя больше… У нас это вышло само собой… вдохновение осенило… Не важно из чего, любой материал годится… даже твои прославленные мэтры теперь ничем не брезгают, ведь правда? Даже презренным свинцом, если им вздумается… Но мы-то даже не пытаемся превратить свинец в чистое золото, мы просто развлекаемся, и все… Сорви, если хочешь, пожалуйста, я сам его снимаю, пе волнуйся… Но согласись, ведь ей это шло, согласись, это ее украшало… в ней есть что-то унылое, кургузое, а это сообщало ей легкость, придавало какую-то…
