Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи
Генерал Платов, по приказанию ГОСУДАРЯ, и думая, что ЕГО ИМПЕРАТОРСКО ВЕЛИЧЕСТВО уже в Москве, приехал сюда прямо ко мне и едет после обеда обратно в армию и поспеет к баталии, чтоб там петь благодарный молебен и Тебя Бога хвалим!
Почти через двести лет эту выцветшую четвертушку листа бумаги постигла участь, к которой она была готова с рождения: смотреть на читателя со стены.
VIII. Борода
Праздников у русского человека много. Сено убрали – праздник, свинью закололи – тоже праздник, крышу залатали – праздник, забор покрасили – совсем праздник. Только вот праздник или повод? Поводов много. А то уже и юбилеями стали называть. Пятьдесят пять лет мужику – юбилей. Смешно!
После одного из таких юбилеев я зашел в гости к известному и уважаемому в городе книжнику Николаю Михайловичу Юркову, а попросту к Бороде. Еще в коридоре, встречая меня, он одергивал шестилетнего внука, приехавшего погостить к нему из Москвы, прогоняя его в комнату. Внук не отставал.
– Дед, ты почему не получил юбилейную медаль? Тебе почему не дали?
– Мишка! У тебя есть два Георгия, два Боевого Красного Знамени. На фига тебе какая-то юбилейная медаль «Тридцать лет Победы над фашизмом»! Смешно даже рядом вешать.
Ошарашенный этим диалогом, я, войдя в кабинет, первым делом спросил у Николая Михайловича о его наградах. И вот что он мне рассказал.
– Я на самолетах начал летать еще в мирное время, до немецкой войны. А война началась – оказался в пехоте. На самолетах офицеры летали. Шесть раз в штыковую атаку ходил. А что такое штыковая – в живых оставались либо немцы, либо мы. Не знаю, как там у немцев, а нашим, выжившим после штыковой, давали солдатского Георгия. Только после революции на самолет сел. В 1918-м я получил свой первый Боевого Красного Знамени, раньше Блюхера, хотя у него № 1, а у меня № 15. Ему эта награда на Дальний Восток когда еще дошла, а я здесь – в Питере. Потопил я английское транспортное судно «Минитмен» с десантом в пять тысяч человек в трех километрах от Кронштадта. Случайно его заметил и уложил в него все десять бомб. Ну, бомбы, естественно, руками бросал. Так все десять в несколько заходов и уложил точненько от носа до кормы. Радостный, летаю над горящим кораблем, по палубе англичане бегают, стреляют в меня из винтовок, из пулеметов – тут я опомнился, руку в бензобак сунул, а там горючего с гулькин хрен. Потянул я к берегу, но не долетел метров двести, плюхнулся в море на отмель. Сижу верхом на фюзеляже. Тут наши на катере береговой охраны – заметили, зацепили, вытащили на берег. В самолете больше пятидесяти пробоин, а на мне ни царапины. Вот моя первая советская награда. Да заметка из газеты у меня сохранилась.
Потом был я командующим военно-воздушными силами Польского фронта. С Тухачевским по очереди на одной койке спали. Все военно-воздушные силы – шесть самолетов. На разведку сам летал. Мороз – минус десять. Пролетишь вдоль фронта туда двадцать километров да назад двадцать, весь замерзнешь, руки от штурвала оторвать сил нет. Крикнешь ординарцу: «Васька, вынимай!» Они меня в сидячем положении в воду, в бочку; бочку на костер и отогревают. Потом мы стали переоборудовать бомбардировщики «Илья Муромец» в гражданские самолеты. Я был командиром экипажа первого испытательного полета. И в первом полете – ерунда. Сели мы в семи километрах за границей, в Польше, в лесу. Взял я два маузера, пришел в ближайшую деревню, согнал семьдесят мужиков с топорами – они и просеку к границе прорубили, и самолет на веревках на нашу территорию вытащили. Это уже в 21-м году – мой второй орден.
После этого назначили меня начальником ЧОНа (части особого назначения) на таджикской границе. А там, как и сейчас, все контрабандой живут. Только у одного детишек двенадцать душ – ему семью кормить, у другого банда шестьдесят человек – душегуб. По-человечески себя ведешь – бандиты зарежут, не по-человечески – со скалы упадешь. Бог – все видит! Вот тогда выложил я в парткоме партбилет и пошел учиться в мединститут.
Жил я потом в Ленинграде. Библиотеку собирал. Перед войной у меня одна из лучших частных библиотек была в стране. Все Пушкины с автографами. А ты знаешь, почему никому не известны письма Натальи Николаевны к Александру Сергеевичу? Вся пачка этих писем у меня в коллекции была. Мне уже тридцать лет снятся эти маленькие листочки бумаги, заполненные бисерным почерком на французском языке. Об этих письмах только я да Мария Ивановна моя знали, да вот ты еще теперь. Мы росли и жили в странное время. Лучше было про эти письма никому не говорить. Кто его знает, какие там секреты хранились. У нас, людей тридцатых, очень хорошая память на забываемость. Эти московские прыщи: Демьян Бедный, Лидин, Смирнов-Сокольский – они только легенды про мою библиотеку рассказывали. Я москвичам свою библиотеку не показывал – чего они там, в Москве, собирают: «Мужчина и женщина» да Гнедича, «Царские охоты» да «Византийские эмали» – книги для гинекологов.
В первые дни блокады в наш дом попала бомба. Библиотека погибла. Мне выдали новый партбилет и назначили начальником грузовых перевозок Горьковского аэропорта. Так я и остался в Горьком на тридцать лет.
В начале моей горьковской службы в аэропорту сломалось шасси у самолета, который вез живую кровь для блокадного Ленинграда. Я снимаю трубку, звоню в обком и говорю: «Дайте самолет!» Они мне: «Ты сидишь в аэропорту и знаешь – самолетов нет!» Я говорю: «Я знаю, что есть, в ангаре стоит обкомовский». Они: «Ты что, дурак? Не понимаешь, что он обкомовский!» Я иду и даю телеграмму на имя Сталина. То ли телефонистка умная попалась, то ли чекисты бдительные, только через двадцать минут уже кровь перегружали в обкомовский самолет. После этого меня три раза к ордену Ленина представляли. Все три раза в обкоме мою фамилию вычеркивали. Народ там был злопамятный. Война кончилась, я пошел в обком, партбилет сдал и сказал, что, если война будет, я готов снова вступить в партию. Стал я в храм ходить и в Бога верить очень ортодоксально. Я еще на таджикской границе понял, что меня Бог спасает. В столицы после войны я перебираться не стал. Хотя звали. Вася Сталин мой приятель был. Он ко мне в Горький из Москвы и из Казани прилетал, с моей медведицей Машкой поиграть, она в сарае под окном жила, и вольерчик у нее здесь когда-то был.
Знаешь, у тебя в жизни будут случаи, когда тебя поманят в Москву, в столицу. Выбор твой. Но запомни, столица – это то место, куда собираются деньги на государственные или столичные дела. И на эти деньги покупаются спортсмены, артисты, министры и так далее. Не за их дела им платят, а покупаются заранее для столичных дел. Их немножко сразу коррумпируют, они немножко сразу проституируют, но нельзя быть немножко беременным. Они навсегда рабы этих столичных денег, официальных, но безответственных. Делай свое дело на месте, и твоя земля тебя отблагодарит. Поэтому я остался в Горьком и считаю его своим городом.
Как в церковь стал ходить, так новую радость для себя нашел, и снова с книгами связанную. Старообрядческих книг у нас море в заволжских деревнях. Что там Иван Федоров! До Федорова были десятки типографий, которые печатали книги на русском языке и в Австрии, и в Праге, и в Гродно, и в Вильно. Один Франциск Скорина несколько десятков книг напечатал. А они все у старообрядцев хранятся. А рукописных книг сколько в Заволжье! Ты знаешь, что все французские короли Средневековья, коронуясь, давали клятву на рукописном Евангелии, написанном на русском языке, которое привезла во Францию Анна Ярославна. Вчера из Красных Баков мне грузовик книг привезли, все в коже, двести штук, за сто рублей купил. Мне тут работы теперь на полгода.
…Я ходил в гости к Николаю Михайловичу несколько лет. Последний раз видел его в конце мая на площади Горького, около когиза. Он стоял в домашних тапочках, полотняных брюках и майке, на пальце вертел мокрые плавки, такие, знаете, с завязочками сбоку, остановился, идя с пляжа из-под Чкаловской лестницы. «Вода еще холодная!» – с сожалением произнес он.
Утром позвонила его Мария Ивановна: «Николай Михайлович тебя звал!» – сказала она и положила трубку. Через полчаса я был у них дома. Борода лежал посреди комнаты.
– Под утро упал. Помоги мне на диван поднять.
– Мария Ивановна, вы врача вызвали? – Я дотронулся до Николая Михайловича.
…Он был еще теплый: уже холодный, но еще теплый. Мы с трудом подняли его и положили на диван. Он не убирался – оба валика скатились. Он был очень большой человек, Николай Михайлович, Борода.
IX. Дядя Боба
В конце 60-х годов я, вслед за всей продвинутой духовной аристократией страны, мечтал попасть летом в Коктебель – и попал. Я приехал с целью встретиться с Марией Степановной Волошиной, вдовой великого мэтра. Мы познакомились на набережной. Ее, маленькую и сухонькую, вела под руку долговязая экзальтированная девица, то ли певичка, то ли поэтесса. Встречные с Марией Степановной здоровались, она здоровалась со всеми, никого не видя – была уже слепа.
