Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник
Земля, выброшенная при рытье могилы, была желтой — видимо, глина. По краям ямы положили две доски. Четыре могильщика в черной форменной одежде, в каскетках сняли гроб с катафалка и со всеми предосторожностями опустили его на доски. Раздался глухой стук. Только он, да еще невнятные слова, которыми шепотом обменивались могильщики, нарушали тишину. И вот тут послышался тихий, сдавленный, жалобный стон, словно заскулил щенок. Это плакала вдова. Под черной вуалью она прижимала платок ко рту. Ее поддерживали дочь, тоже под вуалью, и сын. Лицо у сына было заурядное, малопривлекательное и сейчас почему-то багрово-красное, словно он только что вышел из банкетного зала. Он уставился в могильную яму выпуклыми, ничего не выражающими глазами. Молодой викарий произнес краткое напутствие, которое Марсиалю, однако, показалось чересчур длинным. Он попытался было слушать, но безуспешно — уж очень раздражали его и голос и манеры этого пастыря. Затем викарий прочитал молитву. Дельфина и мадам Сарла вторили ему. Дельфина шепотом, а мадам Сарла громко, с ясной и четкой дикцией, почти нескромно. Викарий окропил гроб святой водой. Могильщики в каскетках, приподняв гроб, подвели под него веревки и стали опускать в могилу. В какой-то миг гроб резко качнулся, Марсиаль испугался, что он опрокинется и, не дай бог, откроется… Все это время Марсиаль отчаянно пытался вызвать в памяти образы, способные его взволновать, исторгнуть слезы из глаз. Ему хотелось вспомнить Феликса таким, каким он видел его позавчера, на матче регби, или потом, в кафе на Бульварах, того Феликса, с каким он встречался тысячу раз в прежние времена, или год назад, или еще в школе… Ничего не получалось. Марсиаля охватила паника. А вдруг он так и не заплачет? Если он — через две минуты подойдет к вдове с сухими глазами!.. Гроб наконец коснулся дна могильной ямы. Могильщики выпрямились, послышался шорох веревки, трущейся о дерево. Они вытаскивали ее, словно матросы, выбирающие якорь. И только тут Марсиаль ощутил ужас. Феликс в самом деле исчез. Он навеки останется здесь, на этом зловещем кладбище… Марсиаль увидел, как сын Феликса поднес платок к глазам и тихонько их вытер. На его лице застыла детская гримаса. В этом неуклюжем жесте, в гримасе было что-то такое жалостливое, что Марсиаль, сам не зная почему, был потрясен. Иголочками закололо веки. Наконец-то он заплакал!..
В последний момент.
3
Прошло две недели, а горе, на которое он надеялся, которого ждал — искупительное горе, — так и не приходило. Марсиаль был обеспокоен своей душевной черствостью. «Я помню только то, что Феликс умер, самый факт, не больше. Я забываю вспоминать о Феликсе, не о том, что его уже нет, а о самом Феликсе, я забываю ощущать в нем потребность, испытывать пустоту от его отсутствия, страдать. Неужели у меня камень вместо сердца?» И ведь Марсиаль знал, что способен чувствовать сострадание, отзываться на чужие беды, легко умиляться. Но очевидно, все эти чувства были поверхностными и выражались лишь в словах. Неглубокие переживания, свойственная южанам склонность к патетике. А по существу — равнодушие. Марсиаль спрашивал себя, — похож ли он в этом отношении на других людей, нормален ли он, не есть ли это какое-то психическое уродство. Короче, он легко обходился без Феликса. Жизнь текла так, будто этого ближайшего друга детства и не существовало вовсе. «Что ж, подождем очередного матча», — и Марсиаль вздыхал, словно крестьянин в засуху, надеющийся, что равноденствие принесет вожделенный дождь. Он был безутешен, оттого что так легко утешился. Но пилюлю подсластило философствование: «Вот, оказывается, чего мы стоим! Нет незаменимых людей. Мы исчезаем полностью, не оставляя никаких следов, — разве что беглое воспоминание. Жизнь берет свое».
И будто нарочно, жизнь в эти дни была к Марсиалю особенно благосклонна. Дела шли как нельзя лучше. Страховой компании, в которой служил Марсиаль, удались подряд три очень выгодные операции, и Марсиаль, как член правления и административного совета, получил весьма солидную сумму. Президент Компании, он же генеральный директор, единственный человек на свете, перед которым Марсиаль несколько робел, был с ним любезен, как никогда прежде. Дома воцарилась безоблачная, на редкость дружеская и раскованная атмосфера. Дети были более разговорчивы и общительны, чем обычно. Высказывания мадам Сарла всех забавляли. Даже погода словно старалась содействовать душевному благополучию Марсиаля: осень стояла великолепная. Ну разве при подобных обстоятельствах полезут в голову всякие печальные мысли? Марсиаль по своей натуре был предрасположен к счастью. И первые три-четыре недели после смерти Феликса он был счастлив. Он признался в этом. И мадам Сарла посоветовала ему возблагодарить небо. Но Марсиалю некого было благодарить ни на земле, ни на небесах.
Кроме того, он в мыслях предвкушал новую победу, которую намеревался одержать, — победу куда более сложную, чем все те, которыми он мог бы похвастаться за тридцать пять лет своего донжуанского стажа. Объектом желаний Марсиаля была его личная секретарша, та самая мадемуазель Ангульван, о которой он рассказывал Феликсу. Вообще-то говоря, Марсиаль положил себе за правило не вступать с женским персоналом Компании ни в какие отношения, кроме чисто деловых. Он сделал исключение только для своей новой секретарши, потому что она его одновременно и бесила, и волновала. Бесила своими манерами, оборотами речи, тембром голоса, интонациями, тем, как она глядела на него, даже горделивой посадкой головы. Поначалу он вовсе не пытался разобраться в причинах этого раздражения и просто по обыкновению ругался. («До чего же мне осточертела эта кривляка! Снобам здесь делать нечего. Если она и дальше будет так выламываться, я ее в два счета выставлю отсюда!») Но тут была одна загвоздка: ее отец был другом президента и генерального директора Компании. Мадемуазель Ангульван пользовалась высоким покровительством. Марсиаль в конце концов понял, а главное, признался самому себе, что эта довольно красивая и очень элегантная девушка была ему неприятна именно потому, что он почуял в ее отношении к себе презрение. Презрение социального толка, подобное тому, которое Марсиаль замечал и со стороны свояка. Мадемуазель Ангульван, видимо, считала мсье Англада существом низшего порядка: Англад оказался на посту одного из директоров только благодаря своей компетентности, но вне канцелярии он для нее просто не существовал— ограниченный мелкий буржуа безо всяких светских связей.
От такой всаженной ему в холку бандерильи, хотя все это было лишь его досужим домыслом, Марсиаль ярился, как раненый бык. И мог думать только об изнасиловании, преследовании и оскорблениях. Он решил тут же объявить своей секретарше войну, но при этом его сдерживали одновременно и страх, что она пожалуется президенту и генеральному директору, и физическое влечение, которое он испытывал к этой привлекательной девушке. Поэтому военные действия перемежались перемириями. Это была непоследовательная война, она прерывалась краткими периодами чуть ли не идиллических отношений. Наконец Марсиаль сообразил, что единственный способ сбить спесь с мадемуазель Ангульван — это ее соблазнить. Превратить врага в покорную рабыню. «Вот употреблю ее, тогда посмотрим, кто окажется хозяином положения». Он чувствовал в себе душу новоявленного Жюльена Сореля: сын народа, пролетарий, получивший образование, который решил укротить прекрасную аристократку. Этот мрачный план занимал его мысли уже больше месяца и придавал жизни остроту.
Мчась на автомобиле в сторону Нейи, он думал в тот вечер, что ему везет. «Я преуспел в жизни. Счастлив в семье, счастлив на работе, живу в шикарном районе, никогда не скучаю, разве что когда к нам приходят Юбер с Эмили…»
Подъехав к своему дому, он увидел в освещенных окнах гостиной на первом этаже какие-то юношеские силуэты. Тут только он вспомнил, что его дети принимают сегодня друзей, и у него сразу испортилось настроение: придется обедать на кухне с женой и мадам Сарла, а потом он не будет знать, как убить вечер, потому что в гостиную, где стоит телевизор, уже не войдешь.
Он поднялся прямо к себе, хотя сгорал от желания посмотреть, что же происходит у детей. И не то чтобы там происходило нечто необычайное. Дети уже не первый раз принимали друзей, и Марсиаль как-то отважился поглядеть на молодое поколение. Собравшиеся разговаривали между собой, это было, видимо, их основным занятием. Они и выпивали, но, судя по всему, весьма умеренно. Вполне невинное времяпрепровождение. В молодости Марсиаль часто ходил на всякие вечеринки, но тогда вели себя куда более вольно. Его удивляли манера держаться и разговаривать этих мальчиков и девочек, но особенно их внешний вид. Облик девочек, например. Мода этого года вдохновлялась мотивами эпохи «чарльстона» и «вестерна», элементы одежды «безумных лет» сочетались с элементами одежды «американских прерий». Девушки повязывали вокруг головы, над самыми бровями, широкие цветные ленты, в ушах, на запястье, на шее бренчали целые гроздья брелоков, костюмы были не менее вульгарно-живописны, чем у опереточных индианок. И Марсиалю вспомнилась песенка времен его детства: «Рамона, я дивной мечтой упоен!..» В коротких туниках, с худенькими обнаженными руками и откровенно наложенным гримом, подчеркивающим наивную детскость то ли естественную, то ли нарочитую в выражении их лиц, они казались какими-то диковинными предметами, экзотическими статуэтками, которые хотелось повертеть в руках. Полудевочки-полусирены, словно серийный товар для игры и развлечений, рассчитанный на немедленный сбыт. Марсиаль был бы не прочь с ними немножко позабавиться, но он их побаивался, может быть потому, что они были совсем другой породы, чем те женщины, с которыми ему до сих пор приходилось иметь дело. Он даже не нашелся бы, что им сказать.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
