Дмитрий Стахов - Генеральская дочка
Сашка ступил на доски причала, а Лешка, появившийся из-за угла эллинга, крикнул сиплым, сорванным волнением голосом:
– У него граната! Чеку потерял!
Илья Петрович присел, хлопнул заготовленными для торжественного жеста руками себя по ягодицам, заорал:
– Не подходи! Иди туда! – Генерал показал направление к маленькому затону. – И – бросай! Там бросай!
Но Сашка словно не слышал. Его недавно обритая голова, вся в складках пупырчатой кожи, отчего казалось, что его мозги вылезли наружу, слегка тряслась, он – приближался, его губы шевелились, он что-то проговаривал, от пронизывавшего страха – невнятное.
Леклер, загородив Никиту и Илью Петровича вдруг ставшими широкими плечами, в два шага преодолел расстояние до Сашки, остановил его, своими ладонями обхватил Сашкин кулак. Он что-то сказал Сашке по-французски, и Сашка – словно понял, обмяк, успокоился, дал Леклеру кулак разжать, и граната оказалась между ладонями учителя. Леклер вновь что-то сказал по-французски, но громче и уже – Лешке, и Лешка – позже признавался, что и он понял все в точности, так, словно чужой язык был в нем уже как бы установлен, но только ждал момента включения, – бросился в эллинг, тут же выскочил оттуда с кусочком проволоки. Леклер, сопровождаемый Лешкой, с гранатой меж ладоней, ушел за затон, там вставил проволоку и закрепил чеку.
Сашка получил от Ильи Петровича в ухо, был отправлен под домашний арест. Генерал вызвал Шеломова и назначил следствие. Никита смотрел на Леклера восхищенно.
В тот же вечер Лешка привез Цветкова на обед. Алексей Андреевич сидел в компании генерала в гостиной, украдкой морщился от сигарного дыма, ждал обеда, слушал рассуждения Ильи Петровича о политике. Илья Петрович умел завернуть лихо. Он начинал с общего, переходил на самые что ни на есть частности, потом вновь возвращался к общему, всегда имея в виду общественную пользу; да еще цитировал Машу, тоже, оказывается, высказывавшуюся об этой пользе и, как это иногда бывает после пребывания за границей, глубоко проникшую в проблемы государственного строительства. Цветков слушал Илью Петровича лениво, думал только о том, что в европы, скорее всего, вернуться не получится, что придется цепляться тут – и в захолустье, через реку от генерала, и в столице, в каком-нибудь фонде, комитете. Да черт его знает где! Без разницы!
– Так Марья Ильинична считает, что имперское изначально присуще нашему народу? – вдруг резко произнес Цветков, поднимаясь из кресла.
Он подошел к столику, ловко свинтил крышечку с бутылки «Бушмилз» и плеснул себе в толстодонный стакан, немного, пальца на два. И не отпил, скорее – смочил губы.
– Маша? – переспросил несколько испуганный Илья Петрович. – Признаться, да. Она побывала на нескольких форумах, где высказалась в этом духе и, вы знаете, получила большую поддержку. Сам-то я традиционно, с книжечкой. И беседовать предпочитаю, понимаете ли, глядя в лицо собеседнику. Как вот вам, скажем…
– У нашего подсознательного, – по-прежнему резковато, на несколько повышенных тонах продолжал Цветков, словно не замечавший не только слов генерала, но и его физического присутствия в гостиной, – существует потребность быть явленным. Во времена прежние оно, в извечной битве с надсознательными табу и запретами, имея вид уже извращенный, попадало в сознание, служило истоком фобий, неврозов. Личных трагедий, в конце концов!
Цветков выплеснул в себя виски, налил еще, вновь – на два пальца, вернулся в кресло.
– Таковым источником оно и осталось, да теперь только появилась возможность к канализации самых темных сторон, к вскрытию самого потаенного, в чем никогда ни перед кем, тет-а-тет, не признаешься. Даже с психоаналитиком пациент вступает в отношения, когда аналитик знает его имя, номер счета, видит его лицо. А тут перед тобой – безграничное пространство, вроде бы готовое с тобой разговаривать и разговаривающее, но никакой ответственности за свои слова, рекомендации, мнения не несущее. И ты начисто освобожден от такой ответственности. Там нет, конечно, профессионального аналитика, да он там и невозможен, но вот эта многоадресность и безответственность дают ощущение, что, выплеснув все накопившееся, все саднящее, освободишься и очистишься. Я читал, кстати, на этих форумах такие признания, такие рассуждения, что просто волосы дыбом вставали.
Цветков отпил виски, поставил стакан на подлокотник и пригладил волосы, прическа у него была – волосок к волоску.
– Да уж! – успел вставить слово Илья Петрович. – Я бы там ввел ограничения. Иногда такое пишут…
– Никаких ограничений! – вновь резко возвысил голос Алексей Андреевич. – Если ограничивать…
Однако генерала своевольность гостя наконец раздражила, и Илья Петрович тоже заговорил громко.
– Ограничить! Без ограничения может лишь элита, а кто она и кто ею не является, решить несложно. Причем тут не принцип «кто платит, тот и музыку заказывает» должен работать. Тут надо разобраться в исконном праве, праве на мнение. Вот я…
Цветков с любопытством, пожалуй – впервые, посмотрел на Илью Петровича. С иронией даже.
– Вот я, – продолжал генерал, – французов терпеть не могу. Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки…
– Я где-то это уже слышал, – задумчиво, тихо, под нос себе произнес Цветков и допил вторую порцию виски.
– Ихнее для них самое лучшее, а что такое Франция и Европа вообще, если задуматься? Кусочек земли! У нас на полигоне от танкового батальона до четвертой директрисы едешь, едешь, едешь, из тебя уже все кишки вымотает, а ты все едешь. А там? Сел в поезд, хлоп – и ты в Марселе! Буайбес пожалуйте кушать!
– Это вы к чему? – Цветков, без прежней резкости, поднялся, чтобы налить третью порцию.
– А к тому, что нигде нет того духу, который у нас в России. Нигде! Не генетическая предрасположенность, а разлитая в воздухе государственность. Понимаете?
Алексей Андреевич кивнул.
– А потом вдруг оказывается, что и среди французов есть личности героические, а следовательно – имперские, ибо героизм и имперскость суть синонимы!
И генерал рассказал Цветкову про подвиг Леклера.
Алексей Андреевич, выслушав рассказ, предположил, что подобным образом может поступить лишь человек, хорошо знающий предмет, в данном случае – гранаты, что сам бы он скорее или отшвырнул гранату на безопасное расстояние, или же, если бы не было другого выхода, а вокруг бы были значимые для него, Цветкова, люди, упал бы на нее, закрыв – излагая это, Алексей Андреевич спросил сам себя: смог бы? и ответил: нет! – окружающих своим телом. Илья Петрович согласился с Алексеем Андреевичем и сказал, что в Леклере сразу увидел военную косточку, что и по бумагам Леклер в заморских территориях не лингвистическими изысканиями занимался, а служил лейтенантом-парашютистом.
– И вы не предполагаете, что он здесь со специальной миссией? – спросил Алексей Андреевич.
– Со специальной? – Илья Петрович поднял брови. – Что это за миссия?
– Безнравственные, как вы заметили, французы, наряду с безнравственностью отличаются крайней независимостью в своих тайных операциях. Смею вас в этом уверить. Ведь здесь, кажется – километрах в сорока, прокладывают газопровод.
– И что?
– Как – «что»? Энергетическая безопасность, Илья Петрович! Энергетическая! В каких территориях служил ваш Леклер? Небось – Гвиана! Так там же нефть! Нефть! И космодром! Он не просто домашний учитель, он человек особенный. Это видно сразу…
Но тут позвали обедать.
Хотя за столом Алексей Андреевич сидел рядом, по правую руку, с хозяином дома, тема энергетической безопасности была отставлена. Разговор был расплывчат. Цветков же с любопытством поглядывал на сидевшего напротив него учителя и все собирался вступить с ним в разговор, но переговариваться через стол казалось ему неудобным. Лайза Оутс, сидевшая от Ильи Петровича слева и лишенная возможности строить – к чему она уже имела привычку – глазки Цветкову, попыталась строить их мсье Леклеру, но тот невозмутимо был занят Никитой, которому объяснял названия элементов столовых приборов, и Лайзе лишь скупо улыбнулся. Один раз. Алексей Андреевич, после конфликта в придорожном кафе, встречаясь с каждым новым человеком, старался взглянуть на него со спины.
Обед проходил в узком кругу. Приближение осени уменьшило число постоянных гостей генерала. Но и среди прежде постоянных произошли замены. Так, милицейский подполковник, бывший прежде близким генералу, в силу внутренних, от Ильи Петровича не зависящих, течений, был из структуры МВД руководством изъят, отправлен вроде бы на пенсию, но по имевшейся у генерала информации, после обязательных процедур – медицинского обследования, длительного отпуска – мог вскоре оказаться на скамье подсудимых.
Милицейский подполковник, как и исчезнувший без следов двутельный, обладал о генерале Кисловским кое-какой информацией и вполне мог, в обмен на обещания послаблений, Илью Петровича сдать. Закусывая сыровяленой ветчиной с луком, козьим сыром и кедровыми орешками и запивая ветчину белым охлажденным вином, генерал посматривал на приглашенного к обеду преемника милицейского подполковника, бывшего с отставленным в тех же чинах, но – значительно более молодого и – что было видно сразу – значительно более хваткого. Преемник говорил о пагубности коррупции. Говорил с воодушевлением, не цитировал представителей высшей государственной власти, а выражал личное мнение, и получалось, что борьба с мздоимством для него самого вопрос почти интимный, что этой борьбе он был готов посвятить всего себя без остатка.
