Нагиб Махфуз - Избранное
Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по–прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.
Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:
— А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?
Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:
— Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!
— Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — жуя бобы, проговорила Умейма. — Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.
Помедлив, Кадри ответил:
— Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.
— Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли[11]? — ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:
— Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.
Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:
— Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!
— Может быть, моего дедушки?!
В глазах Адхама блеснул огонек гнева.
— Не говори плохо о дедушке! Разве я когда–нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе–то он, кажется, ничего плохого не сделал?
Кадри с ненавистью в голосе проговорил:
— Раз он причинил зло тебе, значит — и нам!
— Замолчи, сделай одолжение!
— Это из–за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.
Адхам нахмурился:
— Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!
— Несправедливо, — с горячностью возразил Кадри, — чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?
— Пусть хоть сам сатана! Нам–то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!
Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:
— Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:
— Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?
— Не преувеличивай, Хумам, — ласково отозвалась Умейма. — Самые счастливые минуты — это когда мы собираемся все вместе.
Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого–то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:
— Ну вот, началась утренняя молитва!
Он дожевал последний кусок и, встав из–за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» — и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…
Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:
— Почем нынче овечка, молодцы?
Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:
— Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?
— Если тебе нужно, иди на базар и покупай! — вспылил Кадри.
Идрис, гогоча, продолжал приставать:
— А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:
— Отец! Не надо скандалить!
— Ты бы занималась своими делами! — шутливым тоном ответил дочери Идрис.
— Я сам разберусь с сыновьями рабыни.
— Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! — сказал Хумам.
— А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!
— Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства, — сдерживая гнев, ответил Хумам.
— Да хранит его Аллах! — громко захохотал Идрис. — Если бы не его приказ, было бы мне худо.
Потом сердито проговорил:
— Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!
Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:
— Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!
— Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла, — промолвил Кадри.
Хумам запротестовал:
— Но он уже не раз таскал у нас овец!
— Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.
Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:
— Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!
Глаза Кадри гневно сверкнули:
— Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:
— Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!
— Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!
Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:
— А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?
Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:
— Ты просто завидуешь мне!
Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:
— Спаси нас, Господи!
Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:
— Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.
Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.
16.
Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул:
— Это же дядюшка Керим, бавваб[12] из Большого дома.
Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:
— Добрый вечер, господин Адхам!
Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:
— Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:
— Надеюсь, вы все в добром здравии?
— Слава Аллаху, дядюшка Керим!
— Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.
Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:
— Одного Хумама?
Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:
— Ты так и не ответишь мне, негодяй?!
Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:
— Почему же одного Хумама?
— Да, да, почему одного Хумама? — повторил следом за ним Идрис.
Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:
— Иди к себе и оставь нас в покое!
— В покое?! Я стою там, где мне хочется!
Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:
— Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:
— А я? Разве я тебе не такой же сын?!
