Юрий Буйда - Синяя кровь
Разлюбила мужа, разочаровалась в хирургах, почувствовала себя чужой в английском обществе («На шрам они почти не обращали внимания, а вот мое актерское прошлое их шокировало. Ну и бездетность, конечно… бездетность, кажется, больше всего…»)…
Была еще одна причина для отъезда.
— Наверное, это и глупость, — сказала как-то она, — но мне было трудно дышать английским языком… мне не хотелось менять атмосферу… я хотела дышать русским языком… все эти словечки, все эти суффиксы… разве может понять иностранец разницу между достоевской Грушенькой и Аграфеной? Аграфена — это просто имя, а Грушеньку Достоевский за щекой носил…
Разговор этот случился у нас в тот день, когда Ида в Черной комнате играла «Вишневый сад». Мы разбирали первое действие, ту сценку, когда Фирс бросает вдогонку Дуняше, забывшей про сливки: «Эх ты, недотепа…».
— Frozen pot! — вдруг воскликнула Ида. — Ты только вообрази, они перевели эту реплику как frozen pot! Мягкое ироничное русское слово — взяли и заморозили! Или вот Раневская сердится на Петю Трофимова и назвает его недотепой. И что? Not baked enough. — Ида фыркнула. — Rogue, good-for-nothing, job-lot, muddler, и все это — недотепа? Какой же это недотепа? Недотепа — его поругивают, над ним посмеиваются, но его знают сто лет, знают все его фунты и походы, его любят! Он свой, милый, глупый, несчастный недотепа… А тут — job-lot… русский Фирс расплывается в английском языке, он уже не чеховский, а черт знает какой… да и Петя тоже — вместе с Раневской… разве можно этим дышать? Job-lot, подумать только! Язык немеет…
Когда-то она говорила, что уехала из Англии потому, что разлюбила мужа, а со временем главной причиной отъезда стала тоска по русскому языку. Когда я сказал ей об этом, она приподняла бровь и ответила с достоинством:
— Я ж не корова, милый, могу свои убеждения и поменять.
В Москву она приехала парижским поездом.
Кабо, встретивший ее на Белорусском вокзале, прослезился. Он совершенно облысел и стал как будто ниже. В такси он молчал, беспрестанно вытирая глаза огромным носовым платком. А дома сказал, что Фиму посадили, что она в лагере где-то в Казахстане, под Экибастузом, и он, Кабо, наверное, скоро умрет, потому что и сердце сдает, и бессонница замучила, и Фимы нету, и вообще вокруг слишком много голубого и зеленого, а он любит красное и желтое…
— Ты стала дамой, — вдруг спохватился он. — Прекрасной дамой. Фигура, взгляд… — Прижался к Иде, всхлипнул. — Прекрасная дама…
Через два дня Ида встретилась с Преображенским — одноруким бритоголовым чиновником, которому поручили ее дело. Он так и сказал: «Ваше дело рассмотрено», как будто речь шла о деле уголовном.
— Ставлю вас в известность, — сказал он, — что ввиду отсутствия свободных вакансий предложить вам работу в столичных театрах не представляется возможности. Вам рекомендовано отправиться по месту жительства, в Чудов, и работать в местном театре.
— Но в Чудове нет театра. Не было никогда, и сейчас нет.
Преображенский холодно проговорил:
— Так создайте там театр, Ида Александровна. Мы выиграли величайшую войну в истории человечества — неужели нам не под силу создать театр в Чудове? Советские люди доказали, что им все по плечу. В своих письмах вы утверждали, что остались советским человеком. Вот и докажите это. — Он встал. — А возвращаться в Москву вам не рекомендовано.
Проводил Иду до двери.
— Вы, Ида Александровна, напоминаете мне ту птичку, которая лето красное пропела, прогуляла, протанцевала, а потом вернулась домой и требует хлеба с маслом…
— Стрекоза, — сказала Ида.
— Что стрекоза?
— Не птичка, а стрекоза. У Крылова в басне — стрекоза.
Преображенский с каменным лицом распахнул перед нею дверь.
Когда она рассказала Кабо об этом разговоре, тот вздохнул.
— Таиров остался без театра, Акимов ничего не ставит, с Завадским разговаривать бесполезно… да и Райзман вряд ли поможет — он Сталинские премии коллекционирует, ему не до того… а Фима — Фимы нету…
— Значит, в Чудов…
— Это ненадолго, Ида. — Кабо понизил голос. — Это не может быть надолго. Он не протянет долго… год, два, ну три… не может быть, чтобы все оставалось так, как сейчас… все изменится, Ида, обязательно изменится… матушка-то твоя жива? С матушкой повидаешься… а там Бог даст… даст, Ида, обязательно даст…
Спустя неделю она уехала в Чудов.
Кабо расстарался — раздобыл грузовик: багаж Иды в такси не умещался.
14.Весной 1948 года жизнь Чудова вдруг изменилась.
Ранним апрельским утром Коля Вдовушкин вышел на площадь и услышал странный шум, доносившийся со стороны Французского моста. Постукивая костылями, Коля спустился к озеру, присел на бревно, закурил. Самокрутки он делал про запас и хранил в шапке. В такую погоду — было холодно и туманно — у него разбаливалась израненная нога и мучили головные боли — последствие контузии.
Грохоча тележкой, к нему подъехал безногий инвалид Благородный Степан. На груди у него в два ряда висели медали, а через плечо — маленькая гармошка. Значит, понял Коля, Степан собрался на промысел — в Москву, просить подаяние. Ему предстояло докатиться на своей тележке до Кандаурова, а оттуда на попутной машине или в телеге — до какого-нибудь столичного вокзала. Он промышлял в пригородных поездах, зычным голосом восклицая: «Благородные граждане, подайте солдату, проливавшему кровь за отечество!» И пел про синий платочек, звеня начищенными медалями и роняя слезы на меха гармони. Люди подавали — кто хлебом, кто вареными яйцами, кто деньгами, а некоторые подносили Степану стаканчик. Через неделю-другую он возвращался домой — заросший щетиной, измученный запорами, с деньгами, спрятанными в заднице. Дома его ждала жена, беременная третьим ребенком.
Благородный Степан был глух и не мог слышать странного шума, приближавшегося к Чудову. А у Вдовушкина от этого звука усиливалась головная боль. Ему хотелось лечь на землю, вжаться в грязь, зажмуриться, исчезнуть, лишь бы не слышать этого слитного шороха, который с каждой минутой становился все громче.
Безногий поправил гармошку, перекрестился и, с силой оттолкнувшись, двинулся к мосту. Он отталкивался от земли чурками-утюжками, к которым были прибиты ручки, обмотанные бинтом. Деревянный настил моста грохотал и пощелкивал под колесами тележки. Степан наклонялся вперед, отталкивался, вскидывал плечи, снова опускал утюжки на доски настила… глухой стук, скрежет колес, стук, скрежет, пощелкиванье…
Инвалид достиг середины моста, как вдруг навстречу ему из густого тумана с высокого берега хлынули люди. Серые кепки, серые бушлаты — много людей. Быстро перебирая ногами, они сбегали на мост, подпираемые сзади такими же серыми бушлатами, и все эти сотни людей мчались навстречу Степану, раскачивая мост, а за ними бежали другие, еще и еще, кто-то закричал, сотни голосов подхватили, и не успел Коля Вдовушкин испугаться, как вся эта бурлящая масса серых потных бушлатов нахлынула на Благородного Степана, сомкнулась, наддала и — скорее, скорее, шагу, шагу — рядом за рядом, волна за волной потекла вверх по Жидовской к площади, подгоняемая охраной…
Вдовушкин стоял на берегу, растопырившись на костылях, и провожал взглядом эти серые человеческие волны, которые вываливались из тумана одна за другой, с грохотом прокатывались по мосту и с ходу — слитное хриплое дыхание, стук сотен башмаков — взбегали по булыжнику Жидовской, одна за другой, шагу, шагу, скорее, скорее…
Когда наконец последние сотни миновали мост и скрылись в тумане, окутавшем город, Коля выбрался на мост и, постукивая костылями, побрел к другому берегу. Доски настила все еще шевелились и стонали, приходя в себя после тысяч ног. Вдовушкину было не по себе. Он позвал Степана — никто не откликнулся. Безногого не было — ни пятен крови, ни разбитой в щепу коляски, ни гармошки, ни утюжка, ни хотя бы какой медальки. Коля прошел мост до конца, но так и не обнаружил никаких следов Степана. Многотысячная масса серых людей прошла по нему, раздавила человека, коляску, гармошку, унесла на подметках…
Коля достал из шапки самокрутку, закурил. Руки его дрожали. Он понимал, что никто ему не поверит, если он расскажет в Чудове о том, как на его глазах серые люди растоптали Благородного Степана. Растоптали так, что от Степана не осталось ничего. Ни даже капли крови на досках настила. Совсем ничего. Все знали о том, что израненный и контуженный Коля Вдовушкин кричал по ночам, пытаясь выбраться из горящего танка, а очнувшись, не узнавал ни жену, ни детей. Кто поверит человеку, живущему среди призраков?
Из тумана показался тупорылый «студебеккер» с кузовом, накрытым брезентом. Грузовик посигналил и медленно стал спускаться к мосту. За ним другой, третий…
Коля прижался к перилам, пропуская машины.
Один за другим «студебеккеры» медленно ползли по мосту и, взревывая моторами, поднимались по Жидовской к площади и скрывались в тумане…
