Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго
10 × 16 п. а/4 × 4
9 × 16 б. а/4 × 4
8 × 16 в. а/4 × 4
Итого: 2 ящ. 31,50
3 ящ. 5,60
5 ящ. 3,-
Задумчиво и гордо смотрел он на кренящиеся справа налево цифры и испытывал огромную ненависть к миру, в котором возможно, чтобы эти грязные негодяи вновь выбрали его мишенью для своих гнусных планов; обычно он умел подчинять внезапно вспыхивающие в нем гнев и презрение («Он по натуре человек добрый», — частенько говаривала его жена соседкам в городе) великой мечте своей жизни; он знал — для того, чтобы она когда-нибудь стала реальностью, следует быть бдительным: одно опрометчивое слово, один поспешный расчет, и все сразу же рухнет. Но «порой против натуры не попрешь», и в таких случаях он всегда нес убытки. Трактирщик был доволен сложившимся положением, но ему пришло в голову, из чего можно выстроить «базис» для осуществления своей великой мечты. Уже подростком он умел извлечь пользу из окружавших его отвращения и ненависти. После этого он — ясное дело — не может совершить подобной ошибки! И когда он порой приходил в ярость, то запирался здесь, в кладовке, чтобы перебеситься втайне от некомпетентных глаз. Он умел соблюдать осторожность — даже в таких случаях он старался не причинить себе никакого убытка: бил ногой по стене или, самое большее, разбивал о дверь пустой ящик («На, получай!»). Однако сейчас он не мог себе позволить и этого — его могли услышать в зале. И, как было уже не раз, спасением для него стали цифры. В них он прозревал таинственную очевидность, некую глупейшим образом недооцененную «благородную простоту», так что между этими двумя возникает сознание, от которого по позвоночнику пробегает дрожь: «Перспективы существуют». Но есть ли такая серия цифр, которая способна победить этого Иримиаша — костлявого, с серыми волосами, с безжизненным взглядом, с лошадиной мордой, этот кусок дерьма, этого червяка, место которому в выгребной яме? Где та цифра, которая одолеет этого фантастического лицемера, это дьявольское отродье? Не заслуживающий доверия? Бессовестный? Да разве хватит для него слов? Все формулировки недостаточно выразительны. Здесь нужны не слова, а сила. Сила, которая поможет, наконец, вышвырнуть его. Да, сила, а не пустая болтовня. Трактирщик зачеркнул все, написанное ранее, но цифры, которые по-прежнему можно было прочитать за перечеркивающими их линиями, сделались лишь еще более красноречивыми. Они сообщали уже не только о подробном количестве вина, пива и безалкогольных напитков, о нет! Цифры начинали говорить трактирщику все больше и больше. И он заметил, что с этого момента сам он становится все более значительным. Чем более значительными становились цифры, тем более «возрастаю я сам». Уже несколько лет его стесняло осознание собственной растущей значительности. Он проворно подошел к безалкогольным напиткам, чтобы убедиться, правильно ли он все помнит. Его обеспокоило то, что он никак не мог унять дрожание левой руки. «Что же делать?», пришлось, наконец, взглянуть в лицо тому вопросу, который так давил на него. «Чего хочет Иримиаш?» Из угла послышался приглушенный звук, и кровь на мгновение застыла у него в жилах — он подумал, что вдобавок ко всему, дьявольские пауки научились говорить. Он вытер вспотевший лоб, прислонился к мешкам с мукой и закурил. «Некий человек четырнадцать дней напролет пьет даром мое вино, и теперь снова осмеливается совать сюда свою рожу! И он возвращается! Да как бы ни так! Только этого мне не хватало! Я выгоню отсюда этих пьяных свиней. Я отключу свет. Заколочу дверь. Забаррикадирую входы и выходы!». Он окончательно потерял голову. Снова стремительно забегал по проложенным им самим ходам. «Вот послушайте. Заявляется он ко мне на хутор и говорит: если тебе нужны деньги, посади повсюду лук. Так, между прочим. Что за лук? — спрашиваю я. Красный лук, — отвечает он. И я посадил лук. И все случилось, как он и сказал. Тогда я и купил у шваба этот трактир. Все гениальное просто. А через четыре дня после открытия он сует сюда свой длинный нос и нагло заявляет, что я (Я!!!!) всем ему обязан и четырнадцать дней даром хлещет мое вино и даже «спасибо» не говорит. А что теперь? Неужели он придет, чтобы забрать то, ЧТО ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ? Боже милостивый! Куда катится мир, если кто угодно может в один прекрасный день прийти и сказать: вот Бог, а вот порог, теперь я здесь хозяин! Куда катится эта страна? Неужели здесь не осталось ничего святого? Нет, нет, друзья мои! Есть еще закон на этом свете!» Его глаза прояснились, он затих. Трезво пересчитал ящики с безалкогольными напитками. «Ну, конечно! — хлопнул он себя по лбу — стоит только чуть потерять голову, и вот уже беда». Он достал инвентарную книгу, открыл тетрадь, снова нашел последнюю страницу и удовлетворенно начал заново:
9 × 16 б. а/ 4 × 4
11 × 16 п. а/ 4 × 4
8 × 16 в. а/ 4 × 4
итого: 3 ящ. 31, 50
2 ящ. 3,-
5 ящ. 5,60
Закончив подсчеты, он засунул карандаш и тетрадь в инвентарную книгу, убрал ее в ящик столика, поскреб колени и вытащил из двери засов. «Подождем, чем все закончится». Госпожа Халич была единственной, обратившей внимание на то, «как долго он пробыл в этом мерзком помещении», и теперь она пристальным взглядом следила за каждым движением трактирщика. Халич встревоженно слушал историю, которую громко рассказывал кондуктор. Он съежился как только мог, ноги подобрал под себя, а руки поглубже засунул в карманы, чтобы оставить как можно меньше незащищенных участков тела на случай, если «вдруг кто-то внезапно вломится сюда». Достаточно было того, что кондуктор объявился здесь в такое необычное время (последний раз в поселке он побывал летом), взвихренный, взволнованный, словно те незнакомцы, которые в длинных потертых пальто входят вечером на кухню, где мирно ужинает семья, чтобы, вызвав смятение и испуг, усталым голосом объявить о том, что разразилась война и, выпив среди всеобщего переполоха стакан домашней палинки, исчезнуть навсегда. Ибо что можно было подумать об этом внезапном воскресении, о лихорадочной спешке вокруг? У Халича возникло нехорошее чувство. Ему показалось, что все вокруг как-то переменилось: сдвинулись со своих мест столы и стулья, от ног на замасленном полу оставалась светлые пятна, ящики с вином, стоявшие у стены, словно бы выстроились в другом порядке, на стойке царила необычная чистота. Пепельницы, которые в иное время месяцами стояли в одной куче, так что все посетители стряхивали пепел прямо на пол — теперь, смотрите-ка, находились на столах. Дверь была подперта клином, окурки аккуратно сметены в углы зала! Что все это значит? Не говоря уже о проклятых пауках — ведь достаточно было немного посидеть на одном месте, и уже приходилось стряхивать с себя паутину… «Впрочем, какое мое дело? Лишь бы эта баба убралась к черту…» Келемен подождал, пока наполнится стакан, и только тогда встал. «Разомну немного поясницу», — пояснил он и с громким кряхтением стал ритмично сгибаться и разгибаться. Потом с огромным воодушевлением выпил палинку. «Уж вы поверьте, вот как я перед вами сижу. Наступила такая тишина, что даже пса за печкой не было слышно. А я сидел и только глаза таращил, думал, что обознался. Они были передо мной, живые и в полном здравии!» Госпожа Халич холодно смерила его взглядом. «Значит, вы, по крайней мере, выучили урок?» Шофер с досадой повернулся к ней. «Что еще за урок?» «Ничего вы не выучили, — горестно продолжала госпожа Халич и рукой, в которой была Библия, указала на стакан Келемена. — Вот ведь сидите и лакаете это пойло!» Старик вспылил. «Простите? Что я делаю? Лакаю? Да как у вас язык повернулся такое мне сказать!» Халич запнулся и извиняющимся тоном вставил: «Не принимайте всерьез, господин Келемен. Она всегда так, к сожалению». «Что, черт возьми, значит — не принимайте всерьез? — вскинулся тот. — Что вы себе воображаете?» Трактирщик профессионально вмешался. «Спокойно, господа, спокойно. Продолжайте, господин Келемен, прошу вас. Мне очень интересно». Госпожа Халич со смятением на лице повернулась к мужу. «Как ты можешь спокойно тут сидеть, словно ничего не случилось? Этот тип оскорбляет твою жену! Вот уж никогда б не подумала!» От нее исходило такое глубокое и необъяснимое презрение, что у Келемена — который не желал так оставлять это дело — слова застряли в горле. «Ну… На чем я остановился? — спросил от трактирщика, высморкался и аккуратно, уголок к уголку, сложил носовой платок. — А, да. Я говорил, что официантки вконец обнаглели, и тогда…» Халич покачал головой. «Нет, этого еще не было». Келемен сердито отодвинул стакан. «Нет, я так не могу, извините!» Трактирщик бросил на Халича осуждающий взгляд, а затем знаком дал понять шоферу, что, дескать «все в порядке, не беспокойтесь». «Нет, простите. Я закончил! — отрезал тот и указал на Халича — Пусть он говорит. Он же там был, верно? Он ведь лучше знает!» «Да оставьте вы их, — отвечал трактирщик. — Эти люди ничего не понимают. Поверьте мне, ничего не понимают». Лицо Келемена смягчилось, он покивал, напиток согрел его внутренности, одутловатое лицо раскраснелось и даже нос, казалось, несколько распух… «Ну, словом… я на том остановился, что официантки… Я тогда подумал, Иримиаш тут же, ну тут же навешает им оплеух. Да не тут-то было! Каждый пошел своею дорогой. Что за наглые твари! Точно такие же, как эти тут… Я их в лицо знаю… Там был водитель пожарной машины, два грузчика со склада лесоматериалов, физрук из тамошней школы, ночной официант из ресторана и еще несколько типов. Серьезно говорю, я прямо-таки восхитился, какая у Иримиаша выдержка… Но по правде сказать… Чего с них спросишь? Я подождал, пока они выпьют рома с ликером, потому что именно его они оба пили (Да, говорю я, ром с ликером), а потом, когда они сели за стол, я и подошел к ним. Иримиаш, когда узнал меня… Ну, то есть… он меня сразу узнал, обнял и сказал, мол, дружище, как я рад тебя видеть! И махнул официанткам, те сразу запрыгали, как кузнечики, хотя в этом заведении за столами не обслуживают, и Иримиаш заказал всем выпивку». «Всем заказал выпивку?» — неприятно удивился трактирщик. «Ну да, — подтвердил Келемен. — А что в этом странного? Я увидел, что у него нет настроения разговаривать, ну и перекинулся словечком с Петриной. Он мне все рассказал». Госпожа Халич навострила уши, чтобы не упустить ни единого слова. «Ну конечно, всё. Так они всё и расскажут», — заметила она с сухой иронией. И прежде чем кондуктор успел повернуться, чтобы посмотреть в глаза «этой ведьме», трактирщик перегнулся через стойку и положил ему руку на плечо. «Я же сказал, не обращайте ни на кого внимания. И что там Иримиаш?». Келемен собрался с силами и остался на месте. «Иримиаш иногда кивал головой. В общем, он мало говорил. Размышлял о чем-то». Трактирщик запнулся. «Говорите… размышлял… о чем-то?» «Именно. А в конце только сказал: Нам пора идти. Еще увидимся, Келемен. Вскоре после них я тоже ушел, потому что невозможно было… я, во всяком случае, не могу так долго выносить этот сброд, да к тому же у меня были дела в румынском квартале с Хоханом, мясником. Когда я пошел домой, уже было темно, но я со скотобойни зашел в «Мерё». И там столкнулся с младшим Тотом, он много лет назад был моим соседом по хутору в Поштелеке. От него я узнал, что днем Иримиаш будто бы встречался у Штейгервальда с этим прогоревшим торговцем оружием, и речь у них шла о каком-то порохе, по крайней мере, штейгервальдовы ребята так упорно твердили на улице. А потом я отправился домой. И еще до того, как свернул на элекской развилке, знаете, у поля Фекете, сам не знаю почему, я обернулся. Сразу же сообразил, что это только они могут быть, хотя я находился довольно далеко от них. Я прошел еще немного, только чтобы видна была развилка, и глаза меня не обманули — это точно были они; без колебаний свернули на шоссе. Уже дома я внезапно понял, куда, зачем и почему». Трактирщик слушал, наклонившись вперед, и подмигивая, смотрел на Келемена с довольным и лукавым видом: он догадывался, что из всей этой истории действительности соответствует лишь крошечная малость, да и та, вероятно, является ложью. Он достаточно ценил Келемена, чтобы предположить: «так легко он карт не раскроет». Вообще он знал — нет такого человека, который все «заранее добровольно выложит», поэтому никогда никому не верил. Вот и теперь он не поверил ни единому слову кондуктора, хотя выслушал его рассказ с огромным вниманием. Он был уверен, что человек даже если и захочет, не сможет сказать правду, так что первой версии истории он не придавал особого значения. Несомненным было одно: «Может быть, что-то произошло…» Но что именно — это, как он полагал, можно разгадать лишь общими усилиями, так что остается лишь выслушивать все новые и новые варианты и ждать, что в тот или иной момент — невозможно заранее сказать, когда именно — истина все-таки выйдет наружу. Тогда можно будет установить все подробности случившегося и — в обратной последовательности — расставить все события по порядку. «Куда, зачем и почему?» — спросил он с ухмылкой. «Здесь ведь есть чем заняться, не так ли?» — прозвучало в ответ. «Может быть», — холодно бросил трактирщик. Халич пододвинулся поближе к жене («Что за ужасные слова, Иисусе! Аж мурашки по коже бегут…») и медленно повернулся к ней. Госпожа Халич долго изучало дряблое лицо мужа, его мутно-серые глаза, низкий выступающий лоб. Вблизи дряблое лицо Халича напоминало наваленные друг на друга слои мяса и сала в холодильном отделении скотобойни, его мутно-серые глаза походили на поросшую ряской поверхность воды в колодце во дворе заброшенного дома, а низкий выступающий лоб вызывал в памяти «лица убийц, на фотографиях в газетах, которые, раз увидев, невозможно забыть». Это так стремительно пришло ей в голову, что ее мимолетное сочувствие к мужу быстро уступило место совершенно иному чувству, которое кратко можно было выразить восклицанием «Боже милостивый!». Да, она должна любить его, хоть это и нелегко, поскольку «у собаки и то больше достоинства», но что делать? Так записано в книге судеб. Ее — быть может — ожидает в раю тихий уголок, но на что надеяться Халичу, какое наказание уготовано его загрубелой грешной душе? Госпожа Халич верила в провидение и возлагала надежду на огонь чистилища. Она потрясла Библией. «Лучше бы ты, — сказала она сурово, — почитал эту книгу. Пока не поздно!» «Я? Знаешь, дорогая, я ведь…» «Ты! — оборвала его госпожа Халич. — Именно ты! По крайней мере, не попадешь неподготовленным в неизбежное». Ее тяжкие слова не потрясли Халича, с недовольной гримасой взял он книгу, ибо «согласие — прежде всего». Оценив изрядный вес тома, он одобрительно закивал и открыл первую страницу. Но госпожа Халич вырвала книгу у него из рук. «Да не о сотворении читай, несчастный!» — и привычно отыскала «Апокалипсис». Халич с трудом одолел несколько первых предложений, но вскоре смог бросит чтение, достаточно и того отрывка, который он прочитал, поскольку суровое внимание госпожи Халич несколько ослабело. И хотя смысл слов не достиг его сознания, шибающий в нос запах книги оказал на Халича благотворное воздействие: краем уха он слышал разговор между Керекешем и трактирщиком, а затем между трактирщиком и кондуктором («Дождь все идет?» «Угу» и «Что с ним?» «Пьян в стельку»), и постепенно вновь обрел способность ориентироваться, страх, вызванный Иримиашем, испарился, он снова ощутил расстояние между собой и стойкой, сухость в горле, замкнутое пространство трактира. Его охватило приятное чувство, что здесь можно «сидеть среди людей» с уверенным сознанием того, что так вероятность опасности гораздо меньше. «Сегодня вечером мое вино от меня не уйдет. И какое мне дело до остального!» Когда же он увидел на пороге госпожу Шмидт, «маленькая шаловливая надежда» пробежала по его мягкому хребту. «Как знать? Может случиться, что у меня будут деньги!» Но колючий взгляд госпожи Халич не оставлял ему много времени на мечтания. Он закрыл глаза и склонился над книгой, подобно тому, как нерадивый студент склоняется над экзаменационным билетом, одновременно борясь с не терпящим возражений взглядом матери и чарами жаркого лета за окном. Ибо — в глазах Халича — госпожа Шмидт сама была воплощением лета, времени года, недосягаемого для него, ибо ему знакомы лишь «дождливая осень, зима без желаний и полная несбыточных волнений весна». «О, госпожа Шмидт!» — подскочил с приятной улыбкой трактирщик, и, пока Келемен, пошатываясь, искал на полу клин, которым дверь удерживалась на месте, он повел женщину к персональному столу, подождал, пока она сядет и наклонился к уху, чтобы вдохнуть исходивший от нее сильный и грубый аромат одеколона, едва заглушавший едкую вонь жирных волос. Он не мог сказать точно, что любит больше: этот запах Пасхи или ту волнующую дымку, которая — как быка весной — ведет его прямиком к цели. Госпожа Халич и не догадывалась, что творится с ее мужем… «Какая скверная погода. Что вам принести?» Госпожа Шмидт «аппетитным локтем» оттолкнула трактирщика и огляделась по сторонам. «Может, вишневой?» — поинтересовался тот интимным тоном. С лица его не сходила улыбка. «Нет, — ответила госпожа Шмидт. — А впрочем… Разве совсем чуть-чуть». Госпожа Халич со сверкающими ненавистью глазами, с пылающим лицом, с дрожащими губами следила за каждым движением трактирщика; возбуждение, возникшее в ее сухом теле, то толкало ее вперед, то удерживало на месте, вместе с чувством несправедливости по отношению к тому, что принадлежало ей одной, так что она никак не могла решить, что ей делать: покинуть ли «отвратительное логово греха» или подойти и влепить увесистую пощечину этому сладострастному негодяю, который осмеливается кружить голову чистой душе, опутывая беззащитное создание своими грязными уловками? Охотнее всего бросилась бы она на защиту («заключила бы в объятия, приласкала») госпоже Шмидт, дабы избавить ее от участи быть подвергнутой «насилию» со стороны трактирщика, однако она не могла ничего сделать. Она знала, что не может выдать свои чувства, поскольку их сразу истолкуют превратно (ведь и без того об этом вечно шепчутся у нее за спиной!). Она догадывалась, к какому союзу принуждают бедное дитя, и чего от нее ждут. Она сидела, со слезами на глазах, согнувшись, с тяжким бременем на костлявых плечах. «Вы уже слышали?» — спросил трактирщик с обезоруживающей любезностью. Он поставил перед госпожой Шмидт палинику и втянул, насколько мог, выпирающее брюхо. Госпожа Халич рыкнула на него из своего угла: «Да слышала она, слышала». Трактирщик помрачнел, стиснул зубы и вернулся за стойку. А госпожа Шмидт изящно взяла рюмку двумя пальцами, поднесла к губам, помедлила, словно о чем-то задумавшись, и затем залпом, по-мужски, выпила до дна. «А это точно они?» «Разумеется, — уверенно сказал трактирщик. — Никаких сомнений». Все существо госпожи Шмидт охватило глубокое волнение, она почувствовала, что кожа ее стала влажной, в голове беспорядочно закружились обрывки мыслей, так что ей пришлось левой рукой ухватиться за край стола, чтобы не выдать внезапно нахлынувшую на нее радость. Надо было вынуть свои вещи из солдатского сундучка, определить, что ей понадобится, а что нет, когда завтра утром — или, быть может, уже сегодня вечером? — они отправятся в путь. Она ни капли не сомневалась, что неожиданный — неожиданный? лучше сказать «фантастический»! — визит Иримиаша («Как это на него похоже!» — подумала она с гордостью) не может быть случайным… Она, госпожа Шмидт, в точности помнит те слова… о, разве можно их забыть? И все в последнюю минуту! Месяцы, прошедшие с той минуты, когда она услышала чудовищную весть о его гибели, уже растоптали всю ее веру, она отказалась от всех надежд и взлелеянных планов, и смирилась было с жалким — и безрассудным — бегством, только бы прочь отсюда. Глупое маловерие! Ведь она всегда знала, что эта нищенская жизнь кое-что ей должна! В ней есть место надежде, ожиданию. Ну, теперь не надо больше чахнуть, конец страданиям! Сколько раз она представляла, грезила об этом! И вот сейчас! Здесь! Великий момент ее жизни! Глазами, горящими ненавистью и почти уже неактуальным презрением окинула она лица в сумраке трактирного зала. Она готова была разорваться от радости. «А вы останетесь. Все, все вы так и будете гнить здесь. Вы такие, какие вы есть. Чтоб вас гром поразил! Сдохните все. Прямо сейчас». Громадные, расплывчатые (но в первую очередь — громадные) планы зачинались в ней, она видела сверкание огней, в ее воображении парили ярко освещенные ряды витрин, модные ансамбли, дорогие комбинации, чулки и шляпки («Шляпки!»); мягкие и прохладные на ощупь меха, фешенебельные отели, роскошные завтраки, походы по магазинам, а вечером, ВЕЧЕРОМ, танцы… Госпожа Шмидт закрыла глаза, чтобы слышать только дикий шум наивысшего счастья. И под прикрытыми ресницами воскресла волшебная мечта, которую она трепетно хранила с девичьих лет втайне от остального мира (сотни и тысячи раз возникавшая перед ней картина «файф-о-клока в гостиной»…), но в бешено стучащем сердце возродилось прежнее отчаяние: сколько всего, да, сколько всего она упустила! И как она теперь справится со всеми трудностями? Как ей вести себя в этой внезапно ворвавшейся «подлинной жизни»? Конечно, она кое-как умеет есть ножом и вилкой, но что делать с тысячами видов румян, пудры, кремов, как отвечать на приветствия знакомых и комплименты, как выбирать и как носить платья, и если — не дай бог! — у них будет автомобиль, то как к нему подступиться? Госпожа Шмидт решила, что будет во всем доверяться первому чувству, и в любом случае она станет за всем внимательно следить. Если уж она могла сносить такого отвратительного краснорожего дурака как Шмидт, то с чего ей приходить в отчаяние рядом с Иримиашем? Только одного мужчину она знала — Иримиаша — который умел быть одинаково страстным и в постели, и в жизни. Иримиаша, мизинца которого не отдала бы она за все сокровища мира, одно слово которого стоит больше, чем разглагольствования всех остальных мужчин вместе взятых… Да и что мужчины? Где они здесь — кроме него? Может быть Шмидт с его вонючими ногами? Или хромой Футаки, который мочится себе в штаны? Или трактирщик? Вот он, посмотрите! С толстым брюхом, гнилыми зубами, зловонным дыханием? Ей знакомы «все грязные кровати в этом краю», но подобного Иримиашу она никогда раньше не встречала. «Что за убогие хари. Просто позор, что я все еще здесь. Отовсюду, даже от стен, невыносимая вонь. Как я попала сюда? Что за грязь. Что за мусорная куча. Что за поганые хорьки!» «А все-таки, — подумал Халич, — счастливчик этот Шмидт». Со страстным желанием смотрел он на широкие плечи женщины, крутые бедра, завязанные узлом черные волосы и грудь, прекрасную даже тогда, когда ее скрывала куртка, и в воображении… (он поднялся, чтобы предложить ей рюмку палинки… А что потом? Они заведут разговор, и он попросит ее руки. Но как же так? — спросит она, у вас ведь уже есть жена. Она не в счет, ответит он). Трактирщик поднес госпоже Шмидт новую рюмку палинки, и пока она пила ее мелкими глотками, во рту у него скапливалась слюна. У госпожи Халич спина покрылась мурашками. Она уже не могла рассеять подозрения, после того, как трактирщик принес палинку (хотя госпожа Шмидт его об этом не просила) и женщина без единого слова выпила ее. «Они любовники!» Госпожа Халич закрыла глаза, чтобы не видеть ее. От сердца до пальцев ног по ее жилам пробежали гнев и ярость, и она чуть не потеряла голову. Она чувствовала себя в ловушке, ведь ничего не могла поделать, достаточно и того, что «они вечно треплют языками», но она не могла перенести, что вынуждена бездействовать, пока эти двое спокойно, как у себя дома, предаются греху. Но внезапно — она могла поклясться, что это было небесное видение — чистый свет озарил чудовищную тьму, окутавшую ее душу. «Я грешница!» Она судорожно схватила Библию и немо шевелящимися губами, но крича внутри, инстинктивно принялась читать «Отче наш». «Что значит — к утру? — кричал Келемен. — Когда я их встретил на развилке, было часов семь, самое большое восемь. Оттуда, как бы медленно они ни шли, к полуночи должны добраться сюда. Если я — продолжал он, наклонившись вперед, — за полтора-два… ну, хорошо, за три-четыре часа… проделал весь путь, а лошади столько раз переходили на шаг из-за грязи, значит, им будет достаточно четырех-пяти часов, не больше». Трактирщик поднял указательный палец. «Они будут здесь утром, вот увидите. Дорога вся в ямах и колдобинах. И не говорите мне, что по старой дороге сюда можно добраться за три-четыре часа! Ну конечно. Старая дорога ведет прямо сюда. Но они ведь могли пойти только по шоссе! А шоссе делает такой изгиб, что словно море приходится обходить. И не надо мне ничего объяснять, я, слава богу, здешний». У Келемена уже смыкались глаза, он только махнул рукой, опустил голову на стойку и тут же заснул. Позади Керекеш медленно поднял свою наголо выбритую, покрытую страшными шрамами голову, сон почти пригвоздил его к «бильярдному столу»… Некоторое время он вслушивался в несмолкающий шум дождя, потирал затекшие ляжки и зябко подрагивал, а затем гаркнул на трактирщика: «Эй ты, придурок! Почему не работает чертова печка?» Его грубый возглас имел некоторый успех. «Что правда, то правда, — присоединилась к нему госпожа Халич. — Хорошо бы сделать немного потеплее». Трактирщик вышел из себя. «Собственно говоря, о чем вы тут болтаете? Это трактир, а не зал ожидания!» Керекеш заревел: «Если через десять минут, понимаешь ты, здесь не будет тепло, я тебе шею сверну!» «Ладно, ладно. Чего орешь?» — примирительно сказал трактирщик и, лукаво усмехнувшись, посмотрел на госпожу Шмидт. «Который час?» Трактирщик взглянул на часы. «Одиннадцать. Самое позднее — двенадцать. Узнаем, когда придут остальные». «Что еще за остальные?» — спросил Керекеш. «Да нет, я так просто сказал». Хуторянин облокотился о «бильярдный стол», зевнул и потянулся за стаканом. «Кто выпил мое вино?» — глухим голосом спросил он. «Да ты же его сам разлил». «Врешь, придурок». Трактирщик с ухмылкой развел руками. «Нет, правда, ты его сам разлил». «Тогда неси еще». Над столами мерно колыхался табачный дым, издали — то начинавшийся, то внезапно обрывавшийся — слышался яростный лай собак. Госпожа Шмидт понюхала воздух. «Что это за запах? Раньше его не было», — спросила она недоуменно. «Пауки, наверное. Или растительное масло», — сладким голосом ответил трактирщик и встал на колени возле печки, чтобы затопить ее. Госпожа Шмидт покачала головой, понюхала свою штормовку — сначала сверху, потом снизу — обнюхала стул, затем опустилась на колени и внимательно исследовала остальное. Она уже почти прижалась лицом к полу, когда внезапно выпрямилась и произнесла: «Пахнет землей».
