Павел Пепперштейн - Весна (сборник)
После новогоднего вечера, после бенгальских огней, подарков, прогулок на быстрых санях, шампанского, танцев, конфетти, мандаринных корочек, праздничного компота, игр в фанты и прочего наступила таинственная новогодняя ночь. Таинственной она была, главным образом, благодаря некоему Георгию Романовичу Горенко, якобы дальнему родственнику Ахматовой.
Этот Георгий Романович Горенко, уже старый человек, устраивал каждую новогоднюю ночь в подвале «Струн» спиритический сеанс, в основном для молодых девиц. Так было и в этот раз. Верочка Зеггерс со своими консерваторскими подружками и девочками из музыкантских семейств Олей Загряжской, Машей Вольт-Борисовой, Линой Лившиц, Настенькой Поляковой, Кариной Громыко и другими спустилась в подвал. Шел четвертый час ночи, и у многих девушек слипались глаза. Я лежало в маленькой Верочкиной сумочке.
Родители не знали об этом. Они сидели за неряшливым после праздника столом и допивали винцо. Многие уже ушли спать.
Спустившихся охватил страх. Они оказались в большом, гулком и пустом помещении, освещенном всего только четырьмя свечами в медных подсвечниках. Свечи стояли на полу, образуя квадрат, а между ними в кресле сидел, держа спину очень прямо, седой маленький и худощавый человек с черными сверлящими глазами. На нем была бархатная куртка и красный шейный платок — многие девушки потом с недоумением спрашивали друг у друга, что означал этот пионерский галстук на шее у медиума. Сбоку, у бетонной стены, по которой тянулись какие-то технические провода, были прислонены темно-зеленые щиты — столы для игры в пинг-понг. Даже они сейчас казались зловещими. У одного из этих щитов стояло высокое большое зеркало в массивной деревянной раме. Возле зеркала виднелся черный рояльный табурет на взвинченной ножке.
Горенко посадил Верочку спиной к большому зеркалу, дал в одну руку свечу, а в другую меня. Верочка должна была всматриваться в меня, как бы заглядывая за свое собственное плечо. Таким образом она могла видеть тот бесконечный коридор, куда, бывало, любил посматривать Соленый.
— Гляди пристальнее, и увидишь своего суженого, — обещал Георгий Романович.
— Суженый-ряженый, — почему-то подумала Верочка. Рука ее дрожала. Георгий Романович встал в центре «магического квадрата», держа в руке другую свечу. Тихонько, как будто целуя воздух, он задул огонек и, обращаясь к извивающейся струйке дыма, прошептал:
— Обитатели страны мертвых, покажите этой девушке ее жениха. Напои ее тропами. Напои ее берлеевыми тропами.
Тяжелый и холодный подвальный сквознячок пробежал по «надорванным струнам», и те застонали в ответ.
Некогда я без трепета смотрело в лицо угрюмому зеркалу из «Шорохов». Теперь я как будто обмерло перед этим непонятным зеркалом из «Струн». В этом гулком техническом подвале, где летом играли в настольный теннис, я испытало нечто, чего мне не доводилось испытывать прежде. Я впервые в жизни отразило то, что не предстояло передо мной. Нечто возникло во мне незаконно, проникнув в мою глубину из бездны подвального зеркала. Это было ощущение настолько сильное и странное, что я показалось себе овальной лужицей, прихваченной первым морозом, чей хрупкий ледок вот-вот будет взломан изнутри. В бездонной глубине наших взаимных отражений зародилось пятнышко, нечто вроде крошки, запавшей между линзами оптического прибора. Но это пятнышко росло. И становилось мутным силуэтом. Он поднимался из моих пучин, как утопленник, всплывающий из темной морской глубины в светлые верхние воды: выплывал, расплывался, выплывал неуклонно, расплывался и снова собирался, словно кто-то настраивал фокус. И не было подводных священников, чтобы причастить его. И чем ближе и отчетливее становился этот силуэт, тем более жестокое давление я ощущало — как будто меня собирались расплющить изнутри. Мне казалось, я вот-вот стеку по Верочкиной руке ручейком ртути. Черный фрак, белая манишка. Черный фрак, белая манишка. Черный фрак, белая манишка. Румяное, узкое, словно спящее лицо. Это был Владислав Плеве.
ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛАЯ МАНИШКА. ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛА Я МАНИШКА. ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛА Я МАНИШКА. РУМЯНОЕ, УЗКОЕ, СЛОВНО СПЯЩЕЕ ЛИЦО. ЭТО БЫЛ ВЛАДИСЛАВ ПЛЕВЕ.
Все сильнее дрожала рука Верочки, дрожала Верочка. Дрожало я. Затем все оборвалось. Верочка покачнулась и упала навзничь. Старик Горенко был наготове — он ловко подхватил ее и меня. Судьба была решена. Теперь Верочка знала, кто предназначен ей. В последующие дни она и Владик Плеве сделались неразлучны. Наверное, выступление Владислава на новогоднем концерте заставило Верочку влюбиться в него — игра на виолончели представляет собой для людей зрелище откровенно сексуальное, если не сказать порнографическое — придерживая женоподобный инструмент между раздвинутыми коленями, исполнитель водит смычком по струнам, извлекая звуки более человечные, нежели сам человеческий голос. Великий виолончелист Пабло Казальс, играя в Белом Доме для президента Кеннеди и его жены Жаклин, сопровождал свою игру стонами явно оргиастическими. Владик часто ставил Верочке эту пластинку с записью концерта в Белом Доме — на конверте была воспроизведена фотография, где лысоватый Казальс в крупном фраке кланяется залу: в первом ряду можно различить взвинченные лица Кеннеди и Жаклин. Стоны и печаль Казальса взвинчивают и Верочку. К тому же Владислав из хорошей семьи. Фамилия «Плеве» наводит ее на мысль о собственной девственной плеве, которую Плеве мог бы устранить так же музыкально и человечно, как он исполняет концерт для виолончели с оркестром Антонио Вивальди, концерт для виолончели с оркестром Hob. VLLb:2 Гайдна, концерт для виолончели с оркестром Boccherini. Имя «Владик Плеве» она трансформирует во внутренний призыв «владей плевой». Вскоре они составляют план побега.
Как водится в таких случаях, все устраивают друзья Владислава — Грушин и Песков. В одну из ночей они бегут из «Струн» на двух санях, со свидетелями и подружками невесты. Для Верочки заготовлено превосходное венчальное платье. Владислав обладает концертным фраком. Они должны обвенчаться в бетховенской церкви, а затем отправиться, опять же на санях, с бубенцами и песнями, в пансионат со странно-лаконичным названием «Дома» — в «До мах» предполагалось отпраздновать свадьбу. Там же молодые должны провести свою брачную ночь.
Согласно этому плану все и произошло. Престарелый батюшка наскоро обвенчал их в заснеженной деревенской церкви. Убор невесты Верочке был очень к лицу.
В маленькой гостиничного типа комнатке, где произошло первое соитие, было два зеркала — оба квадратные, в позолоченных рамах. В одном, старинном, словно бы все время шел дождь. В другом, помоложе, дождь как будто только что кончился, и все отражалось промытым и посвежевшим. Но Верочке этого показалось мало — она желала видеть все до последней детали, видеть, как прольется ее девственная кровь. Для этой цели понадобилась моя помощь.
По просьбе Плеве она осталась в белых кружевных чулках и белых туфельках, не сняла шуршащую фату и небольшой символический венок, замещающий некогда обязательный fleur d’orange (оранжевый, скрытно присутствующий в белизне, — вот цвет невинности). Рукой в белой кружевной перчатке Верочка сжимала мою пластмассовую ручку (может быть, правильнее было бы называть ее «ножкой»?), прикрывая тонкими пальцами изображение Спасской башни Кремля. Плеве поставил на тумбочку ярко-оранжевый японский магнитофон, вложил кассету с записью концерта Казальса в Белом Доме. Нажал на «плэй». «Играй» — было приказано всему. Звуки виолончели и стоны исполнителя потекли по комнате. Вскоре они смешались со стонами Верочки. Крови было совсем немного. Пабло казался… Кем? Чем? Тяжелым, сладко рыдающим богом, может быть? Или сверкающим лакированным дельфином, ныряющим в глубину с улыбкой на скрипучих щеках?
Множество раз прежде Верочка отражала во мне свой аккуратный половой орган, разглядывая его с придирчивостью, свойственной девочкам. У нее не было повода для претензий: он был идеален. Теперь я отразило момент лишения невинности: легкий вскрик, и совсем немного крови… Верочка, конечно, преувеличила свои возможности наблюдателя — она ничего не видела, глаза ее во время соития были закрыты. Зато я отразило все в подробностях. Но вскоре я выпало из ослабевших пальцев, одетых в ритуальные кружева. Вера и Плеве мгновенно уснули, и я прикорнуло возле стройного бедра своей хозяйки. На ее нежной коже, еще сохраняющей память о крымском солнце, блестела струйка спермы виолончелиста, чем-то напоминающая сгущенную слезу.
Те, кто не являются вещами, с трудом могут представить себе сновидения, свойственные нам, вещам. Но предмет, столь близкий к молодой девушке (я являлось таким предметом), иногда проникает в девичьи сны. Изредка я, словно с краю, отражало Верочкины сновидения. В ту снежную ночь в «Домах» Верочке снилось (или это снилось мне?), что она простужена и лежит в постели с температурой. К ней приходят ее школьные одноклассницы и одноклассники. Толпятся вокруг постели, болтают, показывают учебники. В момент, когда одноклассники собираются уходить, их вдруг настигает волна превращений: они грушами и зайцами разбегаются по углам, скрепками и зубочистками заваливаются в паркетные щели, зимними шарфами повисают на стульях, авторучками зарываются в рыхлую землю цветочных горшков. Затем мне приснилось (или это приснилось Верочке?), что какая-то незнакомая девушка дарит меня своему возлюбленному при расставании. «Наденька тебя мне подарила, когда как-то я на дело шел». Но на этот раз это не уголовник, уходящий в земную ночь со своим пистолетом, а космонавт, отправляющийся в безвоздушную ночь небесную. Ракета изнутри почему-то оформлена в стиле, напомнившем мне ресторан «Пекин» — любимое местечко Соленого: аквариумы с узорчатыми стеклами, красные лакированные притолоки, вазы с драконами, свастиками и фениксами. Есть и приборы, но и они излишне декорированы. Космос в иллюминаторах напоминает черно-синий шелк, собранный складками и пучками. Катастрофа немедленно начинает происходить. Она состоит, как это ни странно, в появлении Бога. В глубине космоса, в месте особой его «измятости», как бы на линии невозможного в открытом космосе горизонта, появляются два дородных старца. Они осанистые, совершенно белые, как выточенные из слоновой кости или из сала. Стоят поодаль друг от друга, а между ними тянется клубящееся, живое облако, переливающееся множеством оттенков — от чернильно-лилового до изумрудного. Из центра того облака вырывается сияющий столб или сверкающая щель, рассекающая, вспарывающая космическую тьму. Все это в целом — Старцы, Облако и Сверкающая Щель — и есть Бог, точнее, один из Его бесчисленных обликов. Все это настолько огромно, что земной шар, Солнце и другие планеты кажутся светящимися пылинками на фоне этой грандиозной констелляции. Приборы начинают взрываться друг за другом, лопаясь искрящимися фонтанчиками. Однако голос из репродуктора сообщает, что волноваться не надо, так как «катастрофа» устроена специально для развлечения космонавтов. Просто людям рекомендуется засунуть все десять пальцев в рот и изо всех сил вжимать зубы в десны, иначе они могут вылететь из своих гнезд. Почему-то мой космонавт впивается зубами в мою ручку — мне кажется, что след его зубов может остаться на нежной пластмассе. Сразу после этого он выходит в открытый космос и там яростно выплевывает меня в пустоту. В этот миг я прошло в другой космос: пустой, свободный, без складок и шелка. Мое парение было великолепным. Я ликовало. Иногда во мне бликовали далекие солнечные диски. Паря, я неспешно вращалось. Плавно развернувшись, я отразило Землю — этот зеленовато-пепельный шар, подернутый облачным покровом, похожим на куколь из разреженных волокон подмокшей ваты. Я отразило морщинистый океан, и острова, и материки, и точки, и крошечные цифры, и муравьев, и пухлые каменья, и яйца всмятку, и ветры, и завихрения облачные, и пики гор, и альпиниста на пике, пьющего из фляжки… Ее сверкающее, серебряное донце…
