Эдуардо Мендоса - Город чудес
Однажды, когда он вот так задремал, его внезапно разбудил шорох одежды. Затаив дыхание, Онофре различил звук шагов – кто-то осторожно спускался вниз. «Наконец-то!» – пронеслось у него в голове. Он сел на корточки, дополз до края лестницы и в нескольких сантиметрах от лица ощутил какое-то движение. В нос ударил резкий, густой запах духов. Ему и в голову не приходило, что Дельфина способна прибегать к такого рода женским ухищрениям, что ради встречи с мужчиной она готова прихорашиваться. «Это и есть любовь!» – подумал Онофре. Он подождал пару секунд и стал спускаться. Плиты из искусственного мрамора, которыми были облицованы ступени, почти полностью поглощали звук шагов преследователя и преследуемой. «Если Дельфина почему-то остановится, между нами произойдет столкновение с непредсказуемыми последствиями», – подумал он и благоразумно замедлил шаг. Однако разделяющая их дистанция стала увеличиваться. «А если я отстану, то потеряю ее из виду. Дельфина знает дом как свои пять пальцев, она сто раз на день проходит тут, а я, дурень, даже не посчитал заранее количество ступеней на пролетах». Каждый раз, ступая на лестничную площадку, он рисковал вывихнуть себе руку или ногу. Раздосадованный этими препятствиями, которые не сумел заранее предусмотреть, Онофре потерял ощущение пространства и времени, не понимая, на каком этаже он находится: на первом или на втором, и сколько времени прошло с тех пор, как он пустился в это бессмысленное преследование: несколько минут или целый час. Тут он услышал, как заскрипели петлицы входной двери. «Святители небесные, она же и впрямь может от меня ускользнуть», – прошептал он в отчаянии, бегом спустился с лестницы, в вестибюле обо что-то споткнулся, упал, ударился об пол коленкой и, хромая, не чувствуя в пылу погони боли, выскочил на улицу. Луны не было, улица, как и пансион, была погружена в абсолютную темноту. На воздухе запах духов уже не ощущался так остро. Он добрался до первого поворота, посмотрел направо, потом налево. Дул влажный восточный ветер. Не было слышно ни звука. Он прошел немного вперед, но скоро понял, что преследование обернулось неудачей, и вернулся домой. Там Онофре снова занял свой наблюдательный пункт и оставался на месте, пока промозглая сырость не проникла до самых костей и он не стал стучать зубами. «Все, что я делаю, не имеет смысла», – пронеслось в голове. У него засвербило в носу, и он еле сдержался, чтобы не чихнуть и тем самым не выдать своего присутствия. Наступил момент, когда силы покинули его, – он закрылся в комнате и начал себя жалеть: «Она надо мной просто издевается. Сейчас она в объятиях мужчины, и оба надо мной смеются, а я сижу тут, на кровати, совсем больной и без сил». Наверное, он уснул, а когда открыл глаза, увидел, что какой-то человек, по виду знакомый, смотрит на него испытующим взглядом.
– Он умер совсем недавно, – услышал Онофре его голос и понял, что сказанное относится к нему. – Запаха пока нет, и суставы еще не одеревенели.
Неизвестно откуда взявшийся луч света оживил сцену, заиграл на стеклах очков пришельца и заставил его тень на стене разрастись до гигантских размеров. «Теперь я знаю, кто это, – сказал себе Онофре. – Но что он здесь делает и с кем разговаривает?» Словно желая ответить на его вопрос, из темноты вышел отец и приблизился к мужчине в очках.
– Вы думаете, с ним все будет в порядке? – спросил он.
Отец был все в том же костюме из белого льна, но без панамы – отдавая дань печальной торжественности случая, он ее снял. Мужчина ответил:
– Не беспокойтесь, сеньор Боувила. Когда мы его препроводим, он будет как новенький, будто мы вовсе его и не теряли.
У Онофре в голове пронеслось: «Без сомнения, я сплю и вижу сон». Какое-то время назад он пережил похожую ситуацию: однажды утром он увидел, что обезьянка, привезенная с Кубы отцом, мертва. Мать, которая всегда вставала раньше, первой обнаружила в клетке скорчившийся в судорожной неподвижности бездыханный комочек. Она никогда не испытывала нежности к этому животному – грязному, истерическому и злобному, так и не привязавшемуся к кормившим его людям, но, увидев его мертвым, не смогла сдержать внезапное чувство жалости, и у нее на глазах выступили слезы.
– Надо было проделать такой путь, чтобы умереть вдали от своих сородичей, – пригорюнилась она. – В таком страшном одиночестве! – Муж нашел ее рассвирепевшей от возмущения. – В этом виноват ты, – кричала мать. – Зачем ты оторвал ее от родной земли? Господь поместил ее там, значит, так ему было угодно. Вот к чему приводят необузданные желания и амбиции, – добавила она без связи с предыдущими словами.
Онофре уже совсем проснулся и слушал разговор между отцом и матерью.
– Поди-ка узнай, что было бы с этой обезьяной, если бы не я, – возразил Американец. – Ба! Да у меня есть идея! – воскликнул он, когда доводы обеих сторон были исчерпаны. – Онофре, – впервые с начала ссоры обратился он к сыну, – не хочешь прокатиться в Бассору?
Жоан Боувила бывал в Бассоре часто; считали, что часть состояния вложена у него там в какое-то дело, а оставшаяся – в банки. Как правило, он отсутствовал не более трех-четырех дней, а воротившись, никогда не рассказывал о том, чем занимался, что видел и слышал, в каком состоянии находятся дела, ради которых он туда ездил. Порой он привозил в подарок какие-нибудь безделицы: несколько лент, сладости, брикет душистого мыла либо иллюстрированный журнал. Иногда приезжал до крайности возбужденный, если не сказать окрыленный, но никогда не объяснял причины. В таких случаях за ужином он бывал гораздо красноречивее обычного, обещал жене, что в следующий раз они обязательно поедут в Бассору вместе, а оттуда, не заезжая домой, отправятся в Барселону или прямо в Париж. Однако эти обещания, расточаемые с таким воодушевлением, быстро забывались и кончались пшиком. Но в тот раз, после смерти обезьянки, он действительно взял с собой Онофре в Бассору. Это случилось в начале зимы, дорога была сносной, однако они добрались до города, когда уже смеркалось. Первым делом отец и сын направились в мастерскую таксидермиста, чей адрес им дал муниципальный полицейский. Там они вытащили мертвую обезьянку из дорожного мешка, вызвав у мастера неподдельный профессиональный интерес:
– Я никогда раньше не делал такой работы, – сказал он, ощупывая бездыханное тело ловкими пальцами.
В мастерской царил полумрак. Онофре увидел несколько прислоненных к стене животных, каждое из которых находилось на определенной стадии препарирования: у одного не хватало глаз, у другого – рогов, у птицы еще не было оперения; и у большинства через отверстие в животе виднелся каркас, сплетенный из стеблей тростника. Он заменял скелет, и из него торчала солома вперемешку с клочьями ваты. Таксидермист извинился за темноту в мастерской.
– Мне приходится наглухо закрывать окна и двери, чтобы, не дай бог, не залетели мясные мухи или моль, – объяснил он.
Прощаясь с таксидермистом, Американец вручил ему задаток, а взамен получил квитанцию. Мастер предупредил, что не сможет закончить работу до праздника Поклонения волхвов.
– Сейчас самый разгар охотничьего сезона, и пошла мода делать чучела из трофеев, чтобы украшать ими столовые и гостиные, – сказал он извиняющимся тоном и добавил: – Жители Бассоры обладают изысканным вкусом.
Меж тем Онофре захотелось еще раз взглянуть на обезьянку. От стола, куда ее положили, шел сильный запах формалина. Онофре смотрел на брюшко, на скрученные ножки и ручки, и обезьянка показалось ему совсем крошечной. Откуда-то потянуло сырым сквозняком, и ветер тихонько вспушил сероватую шерстку на мордочке бедного животного.
– Пошли, Онофре! – позвал отец.
Когда они вышли на улицу, уже стемнело и небо пылало кроваво-красным закатом, совсем как геенна огненная на одной из картинок в учебнике по Закону Божьему, который ему иногда показывал священник, чтобы внушить трепет перед Господом.
– Это отсвет от дыма, его выбрасывают в атмосферу плавильные печи, – объяснил ему отец. – Видишь ли, сынок, это и есть прогресс, – продолжил он и рассказал, как в Америке видел настолько задымленные города, что в них не мог прорваться даже маленький лучик солнечного света.
В тот год, когда из-за смерти обезьянки отец взял его с собой в Бассору, ему только что исполнилось двенадцать лет. Они прошлись по центру, освещенному газовыми фонарями. Было много народу: кто-то шел на работу, кто-то уже возвращался домой, к своему очагу. Со стороны фабрик слышались протяжные гудки, зовущие ко второй смене. Прямо по улице по узкоколейке двигался поезд, от локомотива сыпались искры, которые разносились по воздуху, падали на прохожих и, затухая, оседали черной копотью на стенах домов. Лица людей тоже были вымазаны сажей. Туда-сюда сновали велосипеды, подпрыгивая на брусчатке, громыхали экипажи, переваливаясь через ухабы, тряслись телеги, запряженные тяжело дышащими клячами. Они вышли на главную улицу, где освещение было более ярким и прохожие, в основном мужчины, были лучше одеты. Час прогулок миновал, и женщины разошлись по домам. Тротуары были узки, отчасти изза ресторанов и многочисленных уличных кафе под навесами; через окна виднелись силуэты сидящих за столами людей, у входа – суета, смех. Онофре с отцом вошли в один из ресторанов. Мальчик заметил, что посетители кидали на отца насмешливые взгляды: его костюм из белого льна, панама, плед, в который он закутался от холода, – все это странное для провинциалов в разгар зимы одеяние привлекало их внимание. Отец напустил на себя равнодушный вид, словно ничего не замечал. Повязав на шею салфетку и сдвинув брови, он спокойно изучал меню, потом заказал лапшу, запеченную в духовке рыбу, жареного гуся с грушами, салат, фрукты и взбитые сливки. У Онофре даже скулы свело: ему еще никогда в жизни не приходилось пробовать таких яств. А сейчас приятные воспоминания обернулись жутким сном, и он проснулся весь в холодном поту. Поначалу Онофре не сообразил, где находится, и его обуял необъяснимый страх. Потом он узнал комнату, понял, что это пансион, и услышал, как на Введенской церкви зазвонили часы. Эти привычные детали вернули его к жизни. Кошмар с таксидермистом кончился, но на смену пришла смутная мысль о том, что он стал жертвой чудовищного обмана. Эта мысль навязчиво вертелась в голове, а он не понимал, откуда она взялась и почему так прочно засела в мозгу. Он снова и снова возвращался к событиям этой ночи, и с каждым разом подозрение об обмане все глубже проникало в его душу: «Могу поклясться, что я стал свидетелем бегства Дельфины. Но во всем этом есть что-то странное, из-за чего я никак не могу свести концы с концами; одно из двух: или я сильно заблуждаюсь, или за всем этим кроется какая-то тайна». Ему хотелось спокойно поразмышлять, но голова кружилась, в висках стучала кровь, его бросало то в жар, то в холод, и бил такой озноб, что лязгали зубы. Когда удавалось ненадолго задремать, вновь появлялся таксидермист, и он опять с болью в сердце переживал те обстоятельства, при которых совершил свое первое путешествие в Бассору. А просыпаясь, тут же погружался в недавние ночные перипетии. Казалось, оба события были между собой чем-то связаны. «Что же произошло на самом деле? Что случилось тогда, и какой ключ может это мне дать для разгадки ночного происшествия? – Вопросы следовали чередой и не давали ему заснуть. – Надо отложить до утра, когда у меня прояснится голова», – убеждал он себя, но мозг упрямо продолжал выполнять бесплодную изнурительную работу, и каждый час был нескончаемой пыткой.
