Макар Троичанин - Да пошли вы все!.. Повесть
Увидев свободный стул, продвинулась к нему танком и уселась, заставив бедный стул взвизгнуть со скрипом от сверхнормативной тяжести. Сумку с котами поставила на бёдра-брёвна и отвязала ошейники пальцами-сардельками.
- Один жрёт чё ни попало и пухнет день ото дня, а другой ничего не ест и орёт как оглашенный и худает – кожа да кости. Посмотри, будь милостив, не отравился ли чем от соседей.
Пётр Алексеевич досадливо сморщился, огорчённо взглянул на Ивана Ильича, убрал коньяк и подошёл к посетительнице. Ухватил одного кота одной рукой за загривок, а второй – за задние лапы, поднял на уровень лица и, осмотрев со всех сторон, сунул обратно в сумку. Проделав ту же процедуру со вторым пациентом, он вымыл руки под краном и вынес скорый и безапелляционный вердикт:
- Тот, что толстеет, скоро родит, а худой требует новую подругу.
- Как родит? – опешила владелица хитрой пары. – Что он, кошка, что ли?
- Кошка, - подтвердил опытный ветеринар.
- Никак подменили, - возмутилась обманутая бабища, - всё соседи…
- Что у тебя ещё? – перебил Алексеич, стараясь выпроводить осчастливленную женщину и вернуться к приятной беседе с приятным немногословным собеседником.
Кошатница, обиженно поджав пухлые губы, опять привязала непутёвых то ли котов, то ли кошек и пожаловалась:
- И мне что-то неймётся. Ты бы проверил давление… укол какой-нибудь… или таблетку…
- Так иди в больницу! – вспылил звериный терапевт.
- Так там – очередь! И врачи все злющие…
Пётр Алексеевич рассерженно хмыкнул-крякнул, провёл тыльной стороной указательного пальца левой руки по усам и, виновато посмотрев на Ивана Ильича, предложил:
- Знаете, что? Приходите ко мне, вот мои координаты, - взяв со стола, он подал небольшой прямоугольничек визитной карточки ветеринара. – Там и поквохчем всласть. Приходите без церемоний, я буду ждать.
- Пусть идёт, пусть, - разрешила толстуха уйти лишнему.
Иван Ильич взял визитку и, назвав свой адрес, естественно, предложил для квохтанья и свой птичник. Курочкин записал, они крепко пожали друг другу руки и с сожалением расстались, надеясь на скорую встречу.
-6-
Возвращались домой в приподнятом настроении: один - довольный тем, что инъекции не было, а другой - тем, что была.
У подъезда дома на скамейке, обшарпанной задами пенсионеров, некрасиво ссутулившись, сидела дочь. «Синусоида судьбы пошла на минимум», - подумал Иван Ильич.
- Чего сидишь, не заходишь? – спросил, не радуясь любимому дитяти.
- Ключ потерялся, - ответила она безразлично.
- Второй? – укоряюще попенял отец.
- Что я, виновата, что они теряются? – хмуро спросила взрослеющая дочь с просыпающейся женской логикой, непостижимой для здравого смысла.
Иван Ильич не стал бессмысленно препираться, а молча вошёл в подъезд вслед за стремительно убегающим вверх по лестнице Дарькой, смешно, по-жабьи, перебирающим по ступеням попеременно то левой, то правой парой лап. Сзади пыхтела физически недоразвитая дочь. «Корова!» - зло подумал отец, всё дальше отодвигаясь душой от неудавшейся наследницы.
Войдя в квартиру, Иван Иванович спросил:
- Ты надолго или так?
Остановившаяся в дверях комнаты дочь как-то тускло, без всякого выражения посмотрела на него – «как на чужого», - подумал он – и объяснила причину неожиданного появления:
- Валерик хочет взять Виталика на концерт.
- Ну и…
- У Виталика нет бабок.
- Понятно.
Ивану Ильичу стали противны и бессовестная вымогательница, не желающая считать родительские деньги, и он сам, её отец.
- Пусть возьмёт у банкира, - дал он глупый совет, поняв, что деньги хотят вытрясти из него.
- Он не даст, - ровным голосом, безразличным к переживаниям недотёпистого родителя, отвечала посредница.
Ивану Ильичу нестерпимо захотелось выпороть её ремнём по толстой заднице, накричать, нагрубить, чтобы на тупом бесстрастном лице отразились хоть какие-нибудь чувства, чтобы ожили холодные глаза, спокойно наблюдающие за лавирующим отцом, стремящимся избежать неизбежного.
- А с какой стати должен давать я?
Она молчала.
- Обойдётся! – выкрикнул грубо, присоединившись к мудрому решению банкира, и ушёл с сумкой в кухню.
Подрагивающими от волнения руками он переложил содержимое её в холодильник, оставив для обеда сардельки, и только поставил кипятить воду в кастрюльке, как из комнаты донёсся громкий вопль Дарьки. Малыш опрометью пробежал к двери и заскрёбся с визгом, выпрашиваясь на улицу. Иван Ильич почти подбежал к нему, подхватил на руки, но пёс вырывался, извиваясь и скуля, глядя на хозяина исказившимися от обиды глазами. Пришлось спустить на пол и выпустить за дверь. Освобождённый Дарька сломя голову поспешил вниз и даже не обернулся, стремясь скорее убежать из ужасного жилища. Иван Ильич заглянул в комнату. Дочь сидела в кресле перед телевизором и вращалась из стороны в сторону, безучастно глядя на дёргающихся хилых уродцев с электрогитарами и в раздрызганной одежде, обшитой дикарской мишурой.
- Что ты ему сделала? – еле сдерживая яростный гнев, громко спросил непутёвый отец.
- Ничего, - спокойно ответила непутёвая дочь, продолжая спокойно болтаться в кресле. – Только сбросила с кресла.
- Не смей его трогать!!! – прорвало Ивана Ильича.
Невинное дитя опешило и замерло, удивлённо вглядываясь в разъярённое лицо родителя.
- Ясно?! – Неудачливый воспитатель обеими руками схватился за стояки, сдерживаясь, чтобы не наброситься и не отколотить бесчувственную рохлю разом за всё. – Не прикасайся к нему! – Успокаиваясь, тяжело дыша, он сбавил тон. – Я тебе запрещаю!
Он впервые в чём-то ей отказывал и впервые что-то запрещал. Раньше, когда жили семьёй, достаточно было отфутболить к Элеоноре, но после развала семьи он считал, что не имеет на то и другое морального права. И вот решился. Да как! И с ужасом увидел, что на неподвижные толстые щёки из широко раскрытых, остекленевших от недоумения глаз скатились две крохотные слезинки и, замедляясь и оставляя прозрачные блестящие следы, поползли на подбородок. Только две, больше не было.
- Для тебя собака дороже дочери! – зло выпалила родная кровь, даже не думая в чём-то винить себя. – Подумаешь, какая-то дворняга! Ей не место в квартире! – в голосе её отчётливо услышалась Элеоноровская непререкаемость.
Иван Ильич не удержался и выплеснул остатки накопившегося за многие годы гнева:
- Тебе – тоже!
Щёки её коротко дёрнулись вместе с уголками упрямо сжатых тонких губ, сбросив сиротливые слезинки с подбородка, вся она напряглась, выпрямив спину, в зло прищуренных глазах засверкали огоньки ненависти. А он ещё добавил огня в ядовитое пламя:
- И какая ты мне дочь? – совсем потеряв разум от обиды за себя, и за неё, и за всю их лживую семейную жизнь, пробормотал вопреки воле отец. – Разве может быть у Петушкова Ивана дочь Звездина с отчеством Львовна?
- Ты сам виноват! – тут же отпарировала не дочь. – Почему не помешал переименованию? – Встала и добавила с горечью: - А я-то собиралась перебраться к тебе насовсем.
«Не верю!» - мелькнуло в воспалённом уме Ивана Ильича. – «Не верю! Лжёт! Мать никогда не разрешит, да и сама лгунья не захочет». Так он воспринял неожиданное заявление Звездиной и промолчал, испугавшись: «А вдруг на самом деле! А вдруг настоит на своём! Что тогда? Избави бог!. Как жить в этой конуре со взрослой дочерью? А там появятся и Валерики, и Виталики с дикой музыкой». Нет, он не хотел, чтобы она постоянно была здесь. Не хотел даже, чтобы появлялась часто.
Не дождавшись ожидаемой радостной реакции, дочь боком прошла к выходу, заставив отказавшегося от неё отца попятиться в коридор. Около двери замешкалась с замком, не соображая, в какую сторону отодвигать защёлку. Иван Ильич прерывисто вздохнул и брюзгливо спросил в округлую, уже бабью, спину:
- Сколько надо? Я забыл.
Она повернулась и обычным голосом без всяких эмоций подсказала:
- Штуку!
Невольный банкир достал тощую казну, вытащил предпоследнюю зелёненькую штуку и протянул ей. Она взяла, небрежно сложила вчетверо, с трудом засунула в задний карман туго натянутых жирным задом джинсов, справилась с задвижкой и вышла, не поблагодарив, не простившись и не простив. Дети, особенно взрослые, никогда не прощают родителей.
А грешный родитель прошёл в комнату и в изнеможении рухнул на диван. Он чувствовал себя так скверно, что впору бы надрызгаться, да в доме ничего спиртного не было. «А надо бы иметь заначку», - отвлечённо подумал он, ощущая нарастающее чувство угнетающей вины за дочь, некрасивую и бесталанную, помыкаемую матерью-жандармом и отталкиваемую бесхребетным отцом. «Пожалел какой-то жалкой тысячи!» - упрекал он себя с запозданием, характерным для «вшивых интеллигентов», всегда готовых на любой компромисс, чтобы потом бить себя в грудь и каяться. Не облегчили гнусного душевного состояния и пришедшие на ум дурацкие литературные сентенции о том, что природа отдыхает на первых детях, и что зачатые без любви они всегда дебильны. А ещё он, судя по всему, наделил дочь наихудшими из своих качеств – ленью и безволием. Разве виновата она, что семя произросло на дурной почве? Надо деликатно помогать преодолевать жестокое горе, порождённое бесталанностью и неказистой внешностью, а не учить, походя, не научившись сам. «Когда придёт, обязательно попрошу прощения», - твёрдо решил он, - «и впредь отказа ни в чём не будет», - и тут же засомневался: «А если всё же решится перебраться сюда? С Валериком и Виталиком? Нет, мать не позволит», - успокоил себя, передав решение другому и успокоенный неожиданно заснул. Родители всегда оправдывают и прощают детей.
