Аксель Сандемусе - Оборотень
— Ты такой красивый, когда спишь, — сказала она.
Продолжая жевать травинку, она отодвинулась от него
и стала смотреть на фьорд. А потом, по-прежнему не глядя на него, произнесла просто, и в голосе ее слышалась уверенность:
— Ты мне так нравишься, Эрлинг. Я люблю тебя и буду любить до конца жизни.
Эрлинг сел, он молчал, потеряв дар речи; он просто не знал, что говорится в таких случаях. Ничего более прекрасного произойти с ним уже не могло.
Гюльнаре посмотрела ему в глаза.
— Но это ужасно, — прошептала она. — Я все думала, думала, пока ты спал. Тебе шестнадцать, а мне только тринадцать, четырнадцать исполнится в августе. Я знаю, нас ждет что-то очень страшное, но сейчас мне все равно.
Она вынула изо рта травинку и показала на воду:
— Лучше я утоплюсь во фьорде, чем расстанусь с тобой. Пусть делают, что хотят.
Эрлинг нашел в пакете купленную им шоколадку, может, сейчас было глупо доставать ее, но он растерялся и не знал, что делать. Чутье не подвело его — Гюльнаре снова превратилась в ребенка, она даже вскрикнула от радости, и они запили шоколад бутылкой лимонада, разделив ее пополам.
— Шоколад с лимонадом, как это вкусно, — сказала она с полным ртом. — Вот если бы мы могли еще и искупаться! — вдруг вырвалось у нее, она была еще совсем ребенок.
У Эрлинга тоже мелькала эта безумная мысль. Он не сразу справился со своим неожиданно севшим голосом:
— Если хочешь, искупайся, там, у скалы, где мы сидели раньше. А я подожду тебя здесь.
Она спросила, уверен ли он, что это прилично. Эрлинг в этом не сомневался:
— По-моему, тебе следует искупаться.
Она беспокойно обрывала траву вокруг себя.
— Тогда я… Тогда я, пожалуй, пойду, если ты и в самом деле так считаешь…
— А что плохого, если ты искупаешься одна?
Она выждала какое-то время, потом нерешительно встала и пошла. Эрлинг вернулся на их место раньше, чем Гюльнаре, сначала он хотел притвориться спящим, но, подумав, сел там же, где сидел до ее ухода. Она села, не глядя на него, оба молчали. Потом, стараясь держаться как можно естественнее, она спросила, не хочет ли и он искупаться.
— Хочу. Я как раз думал об этом.
Он прошел по скале к маленькому пляжу, медленно сложил на камне свою одежду — только что там же лежало ее платье. Она все время была в его мыслях. Потом он походил голый по теплому песку, потянулся. Сделав несколько шагов по воде, он поплыл. Первый раз Эрлинг купался в соленой воде. Он часто слышал, что в соленой воде плавать легче, чем в пресной, и это оказалось правдой, в соленой воде он мог лежать на спине и смотреть на пальцы ног, в пресной ему это не удавалось.
Вода была теплая, слабый ветер перегонял ее над его телом. Эрлинг едва перебирал руками, чтобы держаться на месте. Даже в воде его мучило желание, он лениво смотрел, как встает над водой его фаллос, как колышатся, поднимаясь и опускаясь, черные волосы на лобке, точно водоросли в прибрежных камнях. Вдруг он увидел платье Гюльнаре, мелькнувшее за сосной у скалы. Он думал, что такое могло прийти в голову только парню. Только испорченные мальчишки подглядывали за девочками, и за это их в школе били. Но чтобы подглядывала девочка? Много лет спустя он, не любивший ничего принимать на веру, устроил себе допрос — а не ждал ли он чего-нибудь такого? — и честно ответил: нет.
От удивления, стыда и страха ему захотелось утонуть. Пусть лучше его не станет. Он не мог жить после того, как Гюльнаре видела его таким, от этого позора ему уже не избавиться во веки веков. Но он передумал еще до того, как вышел из воды. Она поступила так же, как он. Она и сейчас откуда-то наблюдает за ним. Ну и прекрасно, его вины в этом не было, как и тогда, в трамвае. Он ничем не отличался от других парней. Теперь он любил ее еще больше. Если только это возможно, прибавил он тихо, как будто она могла слышать его там, откуда подсматривала за ним. Ей захотелось увидеть голого мужчину, и, к счастью, это оказался он, а не кто-нибудь другой. Она хотела увидеть человека другого пола. Он тоже, и был рад, что увидел именно ее.
Одеваясь, он был спокоен и уверен в себе. Сейчас он овладеет ею, там, среди сосен, и она уже не сможет уклониться от этого, он все равно овладеет ею.
Гюльнаре сидела в той же позе и на том же месте, но теперь их стало трое. К ним присоединился Грех, ведь они оба были такие юные. Они увидели наготу друг друга и прикрылись фиговыми листьями. Теперь и она знала, что они видели наготу друг друга. Случившееся ошеломило их, и, подумав, Эрлинг все понял, все-таки он был неглупый. Он сумел расслышать в себе ее голос: подожди до другого раза, Эрлинг. Наконец он встретился с ней глазами, и они без слов во всем признались друг другу.
Подожди до другого раза
Прошел тридцать один год, только в 1946 году он снова увидел Гюльнаре. Счастливой эта встреча быть не могла. На то было много причин. Фелисия сказала: Неужели она узнала, что это я убрала ее мужа во время войны? Тридцать пять лет прошло с тех пор, как они с Гюльнаре, держась за руки, стояли у стены крепости Акерсхюс и договаривались о встрече в следующий вторник. Он не удержался и спросил у нее, понимает ли она, чего он ждет от нее, когда они встретятся в другой раз, — между ними не должно было оставаться никаких недомолвок. Гюльнаре подняла на него глаза и кивнула: Эрлинг, милый, я все понимаю.
Иногда случается то, что еще накануне кажется невозможным представить. Неужели и Фелисия может однажды исчезнуть так же бесследно? Эрлинг улыбнулся. Фелисия выглядела даже слишком реальной.
Но ведь и Гюльнаре тоже была реальной.
Почему-то возмездие иногда бьет вслепую, наказывая совсем не того, кого нужно. Горевала ли Фелисия, когда он однажды ушел от нее, предоставив ей самой расхлебывать все, как она хочет и может?
Гюльнаре не пришла в назначенный день. Эрлинг ждал ее вечер за вечером. Больше она не пришла ни разу. Не иначе как дьявол помешал ему спросить ее адрес, пока все было хорошо, ведь воспользоваться им он все равно бы не мог. В телефонной книге не значился ни один старший преподаватель Сваре. Эрлинг не собирался звонить Гюльнаре, но он по крайней мере знал бы, где ее можно случайно встретить. Месяца два он бродил вокруг школы, в которой она училась. Ее он не встретил, но девочки заметили его. И однажды к нему в воротах подошел какой-то господин и спросил, не живет ли он здесь по соседству. Господин очень странно смотрел на него, и с тех пор Эрлинг уже не ходил туда. Он больше не видел Гюльнаре. Он читал все объявления о смерти, но о ее смерти ничего не сообщалось.
Ему было шестнадцать. И он прекрасно понимал, что, спроси он совета у товарищей, они, понимая во всем не больше его самого, по-взрослому объяснят ему, что если девушка не показывается, значит, она просто не хочет его видеть. Эрлинг еще плохо знал город, и это смущало его. Он совершенно потерялся в нем. Куда пойти, чтобы узнать, где живет тринадцатилетняя школьница, дочь человека, стоящего неизмеримо выше его на скользкой общественной лестнице? В подвале города, казавшегося ему огромным, Эрлинг, такой, каким его сделала окружающая среда, со свалившимся на него непонятным горем, был близок к амоку.
Считается, что амок — особый вид безумия, свойственный малайцам, тяжелое умопомрачение, которое возникает в воспаленном мозгу любовника, считающего, что его выставили на посмешище, если, конечно, этот любовник малаец. Может, и в самом деле этот симптом объясняется местным малайским психозом, а не универсальным духовным помешательством, обычным и в других местах, где люди также переживают любовные трагедии. Эрлинг, со своей стороны, склонялся к тому, что представители западной цивилизации просто обманывают себя, отказываясь видеть очевидное. Кому-то в высокоразвитой Европе хотелось считать, что там помешавшиеся, слава Богу, ведут себя более разумно. Чего они, безусловно, не делают. Верно лишь то, что безумие всюду бывает окрашено местными традициями, обычаями и предрассудками. Эрлинг предполагал, что высокий процент самоубийств в Дании объясняется, возможно, какими-то местными особенностями. И он давно уже был уверен, что в Норвегии существует традиция, по которой обманутый любовник должен непременно уехать в Америку. Теперь считается, будто в последнее столетие малайский амок стал проявляться значительно реже, однако никто, к сожалению, даже не почесался, чтобы выяснить причину этого явления, хотя, возможно, она кроется в том, что европейцы со временем навязали малайцам свои идеи относительно того, как должно проявляться безумие, возникающее на сексуальной почве. Безумию свойственны свои представления о том, что такое уважаемое безумие. Оно не так глупо, как кажется.
Шестнадцатилетний Эрлинг мог бы самостоятельно придумать приключенческий роман и разработать его сюжет, но постичь тайну, с которой он столкнулся, он был не в силах. В пределах своего круга он знал уже почти все, что следует знать, однако эти знания не могли подсказать ему, как найти четырнадцатилетнюю школьницу, обитающую в верхних слоях атмосферы. Он жил в сумбуре надежд и страха, нестерпимой тоски и бессильной ненависти, вызывавшей в нем желание крушить все на своем пути. Когда ему попадалось что-то, что он мог бы разрушить, он воровато оглядывался по сторонам — не застанет ли его кто-нибудь за этим занятием. У него не было возможности потакать своему желанию, он только мечтал и фантазировал, пока в один прекрасный день чуть не дофантазировался до беды. Он вошел в подворотню с длинным пакетом, это была подставка торшера или что-то в этом роде. Впереди него шла девушка. Только внезапный спазм в животе помешал ему ударить ее сзади по голове тем, что было у него в руках. Эрлинг оперся на свой пакет, чтобы не упасть. К нему подошли прохожие, чтобы узнать, не нужна ли ему помощь. Заикаясь, он вылил на них ушат брани и убежал. Пакет был с ним, и через четверть часа Эрлинг попросил уличного мальчишку за десять эре отнести его по назначению. Сам он стоял за углом и ждал мальчишку с распиской. Вскоре тот вернулся, но этот маленький мошенник сообразил, что здесь можно поживиться. За расписку он потребовал двадцать пять эре. Когда Эрлинг понял, что мальчишка не шутит, он уже не мог сдержаться и схватил вымогателя за шиворот. Мимо шли люди. Чуть не плача, Эрлинг в конце концов договорился с мальчишкой и отдал ему пятнадцать эре. В конторе были недовольны — Эрлинг ходил слишком долго. Хозяин взял расписку и долго вертел ее в руках, а потом разразился бранью. Это была пустая бумажка. Эрлинг порылся в карманах, но больше ничего не нашел, к тому же он прекрасно знал, что это была та самая бумажка, за которую он отдал мальчишке пятнадцать эре. Хозяин обрушил на него поток брани и позвонил тому, кто должен был получить пакет, — все оказалось в порядке, пакет был доставлен в целости и сохранности и расписка в получении выдана. Эрлинг никак не мог понять, как мальчишка решился сыграть с ним такую шутку, но, видно, таковы нравы в больших городах. Девушка по имени Гюльнаре пряталась за углом со своими подружками, когда этот глупый парень из Рьюкана проходил мимо. А уличный мальчишка потребовал лишних пять эре за листок бумаги, который вообще ничего не стоил. Рассудок Эрлинга отказывался что-либо понимать, но насмешки и обиду он еще долго не мог забыть.
